Ярослав Пантелеев - Завистников черные песни

Радужный про себя ухмыльнулся «а когда было иначе?». Казалось война шла не год, а век. А поле затягивало своей обнаженностью, своей всеобъемлющей сущностью. «а когда было иначе? – да никогда».

Солнце село за горизонт, казалось выгорело как пламя спички. Где-то в подземке челкал печатной машинкой слепой машинист, заката – не было. А машинист все щелкал, челкал, печатал буквы, а заката не было.

За чаем, за малиной, слепой машинист рассказывал Радужному, как сам в былые времена бил врагов на право и налево, когда у него еще было зрение- и закат тогда тоже был.

Радужной только ухмылялся, красной ухмылкой, да молча опрокидывал в себя кружки чая.

В землянке машиниста было комфортно. Тепло. Горела старая печка, убивая злые дрова, по средине стол, около стола лавка а на столе печатная машинка, на которой машинист челкал. Выгорала лампочка посредине, умирая от собственной энергии. Все дышало умеренным комфортом, так необходимым творческому человеку.

– А какой он закат? – вдруг после долгого молчания заговорил слепой машинист – вот ты, можешь себя представить закат сейчас? В этой землянке, глубоко в земле?

Товарища Радужного вопрос смутил. Лоб напрягся обнажив глубокие морщины, глаза засверкали от работы головы. Рот приоткрылся, но тут же закрылся. Товарищ Радужный не знал.

– А я – видел – продолжил машинист – мне сам Император письма слал, а я видел и читал. А как ответил на письма – так Император меня зрения решил…

Радужный молча кивнул, хотя ничего не понимал в словах машиниста.

– Решил не за то что ответил – а за то что осознал. И тут закат и закрылся… Начался рассвет и революция. И много работы…

– Кроты- заговорил вдруг Радужный и тут же осекся. Говорить с машинистом о кротах было бессмысленно, так как он очевидно другую революцию имел ввиду. Но все же продолжил – Кроты что-то замышляют. На левой фронте говорят, что они хотят очернить священные писания.

Машинист ушел в себя. Закрыл свой красные, слезившиеся гноем мертвые глаза, и начал сопеть, как старый больной пес. Радужный испугался. Хотел было уже уйти, но машинист вдруг вышел из этого состояния. И медленно, подойдя к печатной машинке, вытащил лист на котором был напечатано какое-то письмо. Оно было изжевано временем, но в нем еще был стиль, и слова были весьма разборчивы.

Радужный, не спеша, и почти не напрягаясь начал читать. Но по процессу времени написанное привадило его в шоковое состояние. Прочел, и посмотрел на машиниста осоловелыми глазами.

– И это все?

– Да – безразлично ответил машинист.

Где-то в теле Радужного еще булькал чай, но мысли отдавали звучным эхом шока в голове.

–Значит, победа? – изумленно спросил через какое-то время Радужный.

–Значит, победа- так же равнодушно ответил машинист

– Что-то мне от этого совершенно не радостно – пожаловался товарищ

Машинист кивнул, высоко запрокинув свою голову …

Баррикада лопнула:все покрылось инеем и тишиной. Все вокруг онемело, замолчало навсегда. Только русское поле, пело своими колосьями, какую-то странную потустороннюю песню. Бывший Товарищ Радужный шел по полю, утопая в внешнем беззвучии, он шел на свет костров за горизонтом. Бывший Товарищ Радужный шел к бывшему Павшему Императору, который снова был жив…

Он знает. Император выслушает его. Уставшего, больного, голодного солдата. Услышит и даст хлеб и надежду. Бывшего солдата, бывшего Товарища, он выслушает и даст опору. Он не может иначе ведь он добр и всемогущ. А главное добр. И всемогуще добр.

Поезд

Поезд. Медленно ползет,

Незаметно дни проходят,

И куда часы уходят?

Ну, а поезд все идет.

В поезде есть пассажиры

Дамы с тонкими ногами, и румяными щеками,

Без помады или с,

В платьях сотканных из звезд,

Из тончайших цветом грез.

Смотря в полночь в свои окна,

На песчаные холмы,

Так же едут там кавалеры,

И вальты и тузы,

Едут в странном одеянье.

Перчатки с кружевами,

Костюмы с золотыми орденами,

Смотря в окна томно на песчаные холмы.

Но дорога камениста, хоть и вовсе не бугриста,

Рельсы и шпал на ней не видно,

Но что -то там стучит вблизи.

Смерть поэта

Поэта смерть настигла рано.

Оковы спали, странно стало все.

Он мог бы жить,

Как все.

Выпивать, гулять, писать

Любить вино, утрами погибать

Смеяться меховым смехом,

Быть счастливым человеком иль несчастливым- все одно?

Он жил бы.

И играл словами,