Григорий Шепелев - Холодная комната

– Так точно. Вы мне только скажите, Инна Сергеевна, с Хусаиновым что?

– Он ранен.

В голосе Карнауховой прозвучало что-то чужое, странное, незнакомое.

– Ранен? Сильно?

– Не беспокойся, слегка. Однако, в больнице ему побыть пару дней придётся. И тебе – тоже. Юлька, ты меня слышишь? Если завтра окажется, что ты дома, а не в больнице – уволю! Сразу! По тридцать первой! Вопросы есть?

– Никак нет.

– Очень хорошо. Набирай ноль три. Через полчаса я узнаю номер больницы, в которую тебя взяли. Так что, без фокусов! Всё, давай.

С этими словами Инна Сергеевна положила трубку. Бросив свою, Кременцова встала, приблизилась к секретеру, вынула из него английские сигареты и закурила. Никотин вызвал у неё несильные спазмы в лёгких, однако если бы от него даже начались родовые схватки, английская сигарета брошена не была бы. Достав из шкафа комплект белья, футболку, джинсы и кофточку, Кременцова оделась. Потом она сходила в прихожую, где лежал пистолет, упрятала его в сейф и начала сборы. Нога у неё почти не кровоточила, хотя болела ещё сильнее, чем сорок минут назад.

Часы на дисплее видеомагнитофона высвечивали час сорок. Когда спортивная сумка была до треска набита книгами, парфюмерией и вещами, прибыла Скорая. Этим грозным словом назвалась щуплая, заспанная девчонка лет двадцати, в зелёных штанах и того же цвета косоворотке с красным крестом на спине. Велев Кременцовой лечь, она осмотрела её ступню, пощупала пальцы. Заспанные глаза выражали вялую озадаченность.

– Больно?

– Да! Ещё как!

– Это хорошо. Диабета нет?

– Диабета? Нет.

– Это хорошо. А когда поранилась?

– Часов шесть назад.

– Это плохо, – без всякого огорчения заявила девчонка, и, наклонившись, открыла свой саквояж, – укол тебе буду делать. Штаны спускай.

Испуганно лёжа с голыми ягодицами, Кременцова следила, как медработница наполняет шприц.

– А что это за укол?

– Анальгин, жар снять.

Небрежно протерев спиртом правое Кременцовское полупопие, девушка со шлепком всадила в него иглу. Кременцова пискнула.

– Не ори, – сказала девчонка, давя на поршень, – не больно.

Выдернув шприц, стервозно отбарабанила:

– Госпитализация, срочно. В противном случае…

Провела ноготком по складке между уколотым полупопием и бедром.

– Отрежут до задницы. Поняла? Или повторить?

– В какую больницу? – спросила сдавленным голосом Кременцова, натянув джинсы и трусики.

– А сейчас найдём какую-нибудь!

Усевшись за стол, девчонка раскрыла лежавший на нём кременцовский паспорт и подняла с ковра телефон. Зевая, набрала номер.

– Алло, алло! Женщина. Москвичка. Двадцать пять лет. Пять открытых ран на стопе. Кременцова Юлия Александровна. Воспаление. Тридцать девять и пять.

Минуту ждала.

– Спасибо.

Положив трубку, девчонка опять зевнула и поглядела на Кременцову, вставшую покурить.

– Шестьдесят восьмая.

– А где она?

– В Люблино. Ты куда вскочила-то без повязки? Сядь, ненормальная!

Кременцова молча плюхнулась в кресло. Вынув из саквояжа бинт и присев на корточки, фельдшерица перевязала ей ногу.

– Тапки надень.

Кременцова встала, надела тапки. Потом взяла одной рукой сумку, другой – гитару.

– Куда гитару-то с собой прёшь? – опять разозлилась мелкая, – Одурела с жару?

– А что я там буду делать? – вошла во гнев Кременцова, – … чесать?

– Тоже верно. А ну, давай-ка её сюда!

Так они и вышли: девчонка-фельдшер – с гитарой и саквояжем, а Кременцова – с сумкой.

– В лужи не наступай!

Дождя уже не было. Запихнув пациентку с её вещами в заднюю часть машины, девчонка села рядом с водителем. Повернулась.

– Хочешь – сиди, а хочешь – лежи. Но лучше лежи. Тебя не тошнит?

– Да нет, – отозвалась Юля, скрючиваясь на жёсткой лежанке.

– Если вдруг затошнит, под креслом – пакет.

– Окей.

Буквально через минуту после того, как машина тронулась, Кременцова крепко уснула. Приснился ей Алексей Григорьевич Хусаинов. Он что-то ей говорил, шагая из угла в угол какой-то комнаты, а она, слушая его, сидела на стуле в центре этого помещения и качала ногой, закинутой на другую ногу. За широко открытым окном сияло яркое солнце. Сияло так, что было больно глазам, даже отведённым, даже закрытым, и адски жарко. У Кременцовой, что называется, мозги плавились. Она честно, изо всех сил пыталась понять, что ей говорит Хусаинов, но не могла. А он говорил взволнованно, громко, страстно, чуть ли не со слезами. Ни на одну секунду не умолкал.