Артем Кушнеров: Междумирье

1 1 Жизнь коротка, искусство вечно (лат.)

Мы лечим боль лаской…

Ту боль, что в чувствах глуши.

И, пряча себя под уродливой маской,

Искусством играем на струнах души.

Из конца просторного зала с высокими сводами доносилась прекрасная игра на фортепиано. Звуки пролетали под величественными арками из белого мрамора, через ниши, объятые непроглядной тенью, над серыми плитами, которыми выложен пол. В пролетах между колоннами горделиво стояли каменные тумбы-постаменты, на которых в различных позах, еле различимые в тени, находились побледневшие до мелового окраса люди, убивающие себя. Из их ран когда-то текла кровь, теперь же от нее остались лишь бурые следы, которые вели к величественной ковровой дорожке, некогда белой, но от впитавшейся крови уже давно ставшей алою.

Пальцы музыканта тихо и ловко скользили по клавишам, производя на свет совершенно новую, неизвестную музыку, передающую всю меланхолию, коей было наполнено сердце ее автора. Сам он сидел, облаченный в алый фрак, которому в цвет шли бабочка и головной убор – треуголка с красным пером по правую сторону. Белоснежная рубашка и черные брюки контрастировали со всем видом маэстро и сочетались с его бледным бескровным лицом, вместившим все эмоции сразу. Но и среди них выделялись тоска и ностальгия – музыкант не понимал, зачем же он так проживает свою вечную жизнь… Его игрушки быстро ломались, и этот факт только больше печалил его.

Пальцы играли все быстрее и быстрее, а музыка становилась все напряжнее и напряжнее, в какой-то момент маэстро перестал отдавать отчет рукам, и каждая из них стала исполнять свою партию, которые вместе не сочетались и производили на свет не мелодию, а острые звуки, иглами впивавшиеся в мозг. Тогда же на клавишах фортепиано, несмотря на то, что руки музыканта закрывали белые перчатки, стали оставаться красные отпечатки, будто пальцы внезапно порезали. Темп музыки рос, глаза маэстро оживлялись, а крови на клавишах все прибавлялось. И вот уже капли полетели с рук, а с клавиш в механизм потекли ручейки, пока и он не переполнился алой жидкостью, и она не начала перетекать через край и литься на пол – дальше играть невозможно.

Музыкант поднялся и глянул на облаченные в перчатки руки. Они будто из неведомого источника наполнялись кровью подобно чашам. Вытерев их о свой фрак и посмотрев на них вновь, он в который раз убедился, что они чисты. Фортепиано высыхало и, казалось, само очищалось – маэстро мог отдохнуть.

Отойдя от музыкального инструмента, маэстро поглядел на ковровую дорожку. Он помнил предсмертные слова и взгляд каждого из тех, кто теперь мертвым покоился на постаментах. Чувствуя вину перед теми, чьи жизни оборвались лишь ради его эго, но при этом их же руками. Среди них были художники и писатели, чиновники и крестьяне, добрые и злые: все они умерли, не вынеся его сольного концерта, придя сюда, в его обитель, неизменно шепча напоследок его имя: «Безумие…». Там же лежал побитый жизнью молодой человек, так заботящейся о своей семье, что был готов отдать за нее все. Слеза прокатилась по серому лицу музыканта: он не любил, когда подобные люди убивают себя по его вине. Но спасать кого-либо удавалось нечасто. Это пробудило воспоминания о том, как совсем недавно, может на той неделе, или месяце, он устроил грандиозный праздник для своей души. И хотя воспоминания грели ее, он совсем не хотел повторения тех событий, так что, сев на свое черно-белое кресло с алой обивкой, он перенесся разумом в тот вечер.

***

В бальный зал вышел кто-то из прислуги. Оркестр затих.

– Граф Безумов с презентом! – объявил он.

В этот чудный вечер князь Фальтшейт, немец по происхождению, так любивший проводить приемы, устроил очередной бал в честь своего юбилея. Дочь и жена оставались в Москве, в то время как глава семейства единолично, прикрываясь неотложными делами в Петербурге и совершенно не опасаясь едких слухов, транжирил состояние на подобные мероприятия.

Особенной радостью был совершенно новый гость – Антон Безумов, неизвестно откуда взявшийся очень состоятельный граф. И этот вечер ждал с нетерпением, когда же молодой человек явит высшему свету свой презент.

В залу вошел статный мужчина лет 25, в красном фраке и сочетающейся с ним треуголке. Отдав головной убор слуге, граф поклонился и сделал жест в сторону входа. Слуги внесли массивный, но плоский подарок – картина, как нетрудно было догадаться. Положив на сердце руку в белой перчатке Безумов произнес: