Александр Фирсов - Рыбий глаз

Вторым его постоянным занятием была рыбалка. Рыбачил он всегда в одном месте – на мостках, где бабы полоскали белье. Это было уединенное и уютное место, где он чувствовал себя безопасно и защищенно. Он не испытывал особого удовольствия от процесса ловли, но рыбачил, преследуя совсем другие цели. Главное – это была хорошая возможность, чтобы побыть одному, да еще и у реки. Никто не пристает, не задает лишних вопросов – и так все понятно. Лишь изредка нужно было односложно отвечать на вопросы об улове приходящим полоскать белье теткам – но это ничего, обычно они больше, чем на полчаса не задерживались. Они с интересом, а иногда и с недоумением посматривали время от времени на маленького мальчика, который меланхолично глядел на раскачивающийся поплавок, то и дело уходивший под воду, но его как будто это совсем не волновало.

Андрейка же взглядов этих не замечал. Примерно каждые пять минут он вытаскивал пустой крючок из воды, сажал на него скатанный в комок мякоть хлеба и забрасывал вновь. Он, конечно, мог уйти вверх по реке, подальше от места общественного пользования, но заходить далеко, так, чтобы его не видели, было страшновато, а сидеть на отшибе, но в поле зрения – лишь подстегивать интерес и внимание к себе со стороны взрослых. И бабушка всегда могла его найти здесь, если была необходимость, впрочем, такого пока еще не случалось. К тому же Андрейке нравились мостки – это было укромное место, уютный закуток, огороженный с трех сторон высокой травой. Здесь ему было спокойно, тут он мог коротать дни и украдкой, пока никого нет, купаться. Тайком.

Почему-то Андрейке думалось, что если ты пришел рыбачить, то отвлекаться на всякие пустые развлечения нельзя. Если кто-то и заметит его за таким занятием во время ловли, то будет думать о нем плохо и обязательно расскажет всем, и тогда вся деревня будет смеяться над ним, и бабушка, разочаровавшись во внуке, перестанет вовсе с ним разговаривать. Потому купаться нужно было быстро, и как ни хотелось бы понырять – нельзя, голова сохнет долго и может выдать его с потрохами. Сердце бешено колотилось внутри груди, сотрясая все хрупкое юное тело, внимание на пределе, при любом шорохе – ужас, который гонит на сушу. Он в спешке, то и дело поскальзываясь на пологом глинистом берегу, натягивал на мокрое тело рубашку и шорты. Трясущимися от холода и ужаса ручками хватался за удочку и за секунду придавал своему лицу расслабленный и невинный вид законопослушного человека. Страшно, но весело. Если все складывалось удачно, через пяток минут напряжение спадало и по телу разливалось приятное чувство безнаказанности и ощущение собственной удали – как будто ты и в самом деле живешь лихой пиратской жизнью. В следующие полчаса Андрейка откладывал удочку в сторону, ложился на мягкую траву, закрывал глаза и нежился под ласковым летним солнцем. Думал о всяком: что-то представлял, что-то вспоминал, размышлял, что когда вырастет, то обязательно сделает себе специальную операцию, чтобы правый глаз его был нормальным, как другой. И тогда, тогда он сможет делать, что захочет, и никто-никто не узнает о том, какой он был раньше. Когда придет время выбирать профессию – станет моряком и будет плавать на больших кораблях, по морям, которым нет края, с пенящимися грозными волнами, прямо как он видел по телевизору. И еще он будет всячески помогать морским жителям; лечить китов, резать огромные траулерные сети и драться с браконьерами.

Потом он думал о родителях, о коте Ваське, об игрушках и о любимом мороженом. Думы эти, как у большинства детей, не были конкретно обозначены, скорее это больше походило на эмоциональный поток, который возникал где-то в груди и дальше двигался по телу в зависимости от характера. То горячим течением радости приливал к кончикам пальцев на руках, то холодным страхом опускался к пяткам, то липкой грустью оседал в животе. Чаще всего он думал о бабушке. Размышления эти почти всегда сводились к тревожному ощущению, словно давящая на плечи глыба, от тяжести которой перехватывало дыхание, и мир сразу серел и становился блеклым, а контуры предметов размывались, так что вдалеке уже ничего не было видно. Точнее, виделось, но что-то другое: очертания предметов принимали странные, порой пугающие формы. Так, например, заброшенный сарай на той стороне реки мог привидеться то огромным медведем, а то и вовсе бабушкой, скрюченной в три погибели, которая махала рукой и как будто даже что-то кричала ему. И когда Андрейка смотрел на нее с этого берега, душу его сводила чрезвычайная и неумолимая грусть – ему думалось о том, что бабушка непременно скоро умрет, может, не сегодня и не завтра, но уже очень скоро, ведь она такая старая и такая больная, и он ничем не может ей помочь. Тогда он вскакивал и принимался метаться по берегу взад-вперед, щуриться и протирать глаза, пытаясь бороться с наваждением, а еще задерживал дыхание, пытаясь унять тревогу в груди.