Александра Окатова: Трель дьявола. Премия им. Ф. М. Достоевского

– Я узнал тебя по глазам, по свету в них, по тому, как ты смотришь на меня, узнал. Только ты смотрела и смотришь на меня так! – С любовью, – про любовь он, конечно, не говорит, это в моей голове звучит.

– Проходи, я так тебя ждал, наконец-то, ты пришла. Хочешь чего-нибудь? – спрашивает он просто. Спокойно. Как будто я выходила на пять минут в магазинчик за хлебом. Это «Хочешь чего-нибудь?» в его устах звучит для меня как «я люблю тебя, я жить без тебя не могу».

– Хочу! Конечно, хочу! Всего! Чего угодно! Чаю. Кофе, водки, бутерброд, холодную котлету. Варёную свёклу! Оливок! – кричу я про себя. Молча.

Ничего не хочу, лишь бы знать, что ты рядом, – звенит у меня в мозгу, – я даже могу не подходить к тебе. Не беспокоить. Не отвлекать, лишь бы слышать, как ты ходишь, как ты моешь руки, как открываешь окно, как ставишь чайник на огонь, я вообще могу стать невидимкою, чтобы ты вообще не замечал, что я здесь. Могу отрубить себе руки, могу отрезать язык, могу встать к дверному косяку и пробить мочки ушей чем-нибудь острым, например, шилом, серьгами, в доказательство, что я твоя, что я твоя добровольная раба, служанка, королева, госпожа, и пригвоздить, и стоять столько, сколько ты захочешь, я не устану, не буду жаловаться, я буду стоять с радостью.

Я приклеилась к тебе, именно приклеилась, ты мой воздух, ты хлеб мой насущный, моя икона, мои мысли, мои стихи и вся моя жизнь, я всё время хочу тебя обнять, мои руки непроизвольно тянутся к тебе, и, когда ты просто поворачиваешь голову в противоположную от меня сторону, я боюсь, что умру, но ты отводишь мои руки и тихо, терпеливо и от этого мне ещё больнее, говоришь:

– Дай мне пространство, я не могу дышать, ты душишь меня, – а когда-то говорил, что «я тебя любил, люблю и буду любить», а сейчас:

– Убери руки.

(После этих слов точно отрублю их на хрен!)

Мне так невыносимо больно, что я уже не могу плакать: веки, пропитанные слезами, распухли так, что кажется, они вывернуты наружу, и на улицу я могу выходить только в тёмных очках. Я не могу ни о чём думать, я завишу от него: он податель всех милостей, кстати, по-польски «любовь» это «милость». А я так не могу, не хочу зависеть, не хочу просить, не буду просить, я не могу так жить, лучше я умру.

* * *

Я сижу за круглым столом в кухне с газовой колонкой, на диване под картой мирового океана с белыми изобатами, и, как стручки гороха, вышелушиваю из блистеров таблетки, на двери в кухне висит плакат с зелёным, подпаленным снизу листиком, «табиатро эх тиёд кунед», береги лес от пожара, написано на нём, эта надпись врезалась мне в память как «мене такел фарес», я знаю эти слова наизусть, мне не надо видеть их, они написаны пылающими буквами прямо в мозгу.

Напрасно я мучилась: одну за другой стоптала шесть из семи пар железных башмаков, напрасно забрала чужие тела, напрасно лишила жизни шесть человек, напрасно взяла на себя смертный грех – шесть раз, всё напрасно! Он вспомнил меня, я здесь, но я ему не нужна.

Мои глаза распухли и превратились в щёлочки, периодически на них надо плескать холодной водой, чтобы хоть немного снять отёк, и глаза режет – их больно держать открытыми: даже воздух обжигает их, от слёз они стали такими чувствительными.

Использована предпоследняя пара железных башмаков. Я, казалось бы, добилась своего: он меня вспомнил. Но это не принесло мне удовлетворения: он меня вспомнил, но я ему не нужна. Ему нужен покой.

Мне тоже нужен покой. Вечный.

Я закрываю поплотнее дверь в кухню, закрываю окно, выходящее в прохладную августовскую ночь, в тёмную листву, которая волнуется от движения ветра внезапными тревожными вздохами, что она хочет мне сказать? что она так тревожно и настойчиво мне шепчет, я не понимаю, хотя стараюсь, очень стараюсь понять. В листве тают туманные сферы фонарей, тени играют, листья шелестят, я смотрю и не могу налюбоваться, я так август люблю, когда чуть прохладными вечерами ты будто сама растворяешься в синем вечере, идёшь, наступая на беззвучно мятущиеся синхронно с шепчущими листьями их кружевные тени на асфальте, и сердце щемит от лёгкого чувства потери, с которой ты почти примирилась, забыла себя и начинаешь сначала.

Осталась последняя пара, седьмая, но я не поддамся искушению начать сначала. Больше не хочу.

Я с сожалением отрываюсь от окна и открываю газ в колонке, но не спешу зажигать спичку, пожалуй, я не буду её вовсе зажигать, ссыпаю таблетки в подставленную лодочкой ладонь, горка большая и они срываются с её вершины, падают, как будто капают и катятся по полу, плевать на них, я подношу их к лицу и забираю таблетки губами, они приклеиваются к языку, впитывая в себя влагу, у таблеток такой противный вкус, язык немеет, я набираю их полный рот, слюна течёт по горлу горькая-горькая, но она снимает боль и даёт забвение, я встаю, наливаю полстакана воды, ещё не поздно выплюнуть: они медленно растворяются, но я делаю глоток – таблетки проглочены, язык во рту вообще не ворочается, онемел, пытаюсь сказать что-то, чтобы только услышать собственный голос, но раздаётся мычание, нечленораздельное, не моё как будто. Всё кончено.