Александра Окатова - Трель дьявола. Премия им. Ф. М. Достоевского

Кто видел? Никто не видел, только дуб, у которого она так долго стояла и слушала глухой неживой стук веток и смотрела на снег, как сверху на него изредка сыпались куски снега и чёрных мёртвых веток, обломанных ветром.

Она вытерла подошвы на склоне пруда и сбросила светло-розовый снег туда же в прорубь, он растаял, только коснувшись воды, исчез, будто не было, поднялась, почти не оставляя следов, вверх, на бровку пруда, всё, чисто, и следы чистые, пошла, каждым шагом толкая Землю назад, назад, назад, сама вперёд, ветер давил в спину сильно, но мягко, шла, не оглядываясь, с каждым шагом всё дальше от проруби, от убитой тайной жизни, от убитой больной любви.

* * *

Не может быть, чтобы она выжила! Не могла. Она с ужасом смотрела на неё, в том, что это она, сомнений никаких не было. И возраст: лет двадцать, но кажется моложе, как иногда инвалиды, не тратящие свою жизнь, кажутся моложе, кажутся неиспользованными; и цвет волос, тёмный блондин, растут на помятой голове неровно, на левом виске розовая блестящая кожа, тонкая, под ней видны неровно сложенные кости, спать, верно, больно на левом боку, и вся фигура перекошенная, она сидит на скамейке над пятым прудом. Левый глаз, конечно, вытек, она и не сомневалась, это когда у неё рука сорвалась и она попала по нему кирпичом. Правый глаз ясный, чистый, добрый, смотрит на неё всепрощающе, лучше бы уж ненавидела. Левая рука, похоже, сломанная, срослась неправильно и высохла, висит неживая, как пустой рукав, только кончики восковых пальцев торчат. В правой – красный кленовый лист, она им играет, вертит, рассматривает на просвет. Я остановилась как вкопанная, ну не спрашивать же у неё, как ей удалось выжить! Давай, иди, шевели ногами, иди, не оглядывайся, мало ли, что тебе привиделось.

Осень не оставила мне шансов. Кровь стекала по клёнам, по каждому листу, стекала вниз и, не впитываясь в землю, лежала красным отражением кроны, светилась. Щедро лилась на осины, и ярко-красные в чёрную крапинку, округлые с мелкой волной краешка, в форме сердечка листья, посаженные поперек, трясутся в лихорадке раскаяния; иудина осина, единственное дерево, у которого ось черешка не совпадает с осью листа, что заставляет его при малейшем дыхании ветра дрожать, как сердце предателя, даже если его давно простили.

* * *

– Да простили меня, простили, – подумала я, – ты сама-то себя простила? не знаю, не знаю. Так ничего и не решила, простила, нет ли, какая разница. – На почерневшем серебре пруда как капли горящего масла плавают осиновые кровавые листья. – Так неужели она жива? Неужели я её не убила?

Значит она выжила, сама как-то выкарабкалась, а я предала её, хуже, убила, да ещё хуже – покалечила! как оказалось. Не убила, надо было убить, надо убить, убить.

Она запахнулась поплотнее в плащ, не решилась возвращаться мимо неё, сидящей с кленовыми листьями на коленях, на скамейке, на земле вокруг, под красным облаком клёна, она и так видела её внутренним зрением, даже лучше, чем глазами, пошла другой дорогой.

Значит опять не спать, опять видеть в обыденных вещах знаки и послания, опять исходить на стихи, она ясно помнила, как это больно, как будто ты босиком по лезвию ножа ходишь, как будто у тебя в голове только один человек, будто тебе дела нет ни до чего, кроме твоих чувств, будто у тебя в сердце нож, и он больно и сладко в такт дыханию ходит вверх-вниз, и только из-за него ты чувствуешь себя живой, если бы не нож, то и ты была бы холодна и мертва, и вынуть нельзя – сразу умрёшь, это как будто тебя тошнит и рвёт стихами, это не слишком эстетично и средневековый японец не одобрил бы, ведь по канонам цветка стиля нельзя изображать любодейство, а что, скажите мне, выше любодейства, нет, вы скажите, если знаете. Я – не знаю.

Она или я. Ну, первый раз я выбрала себя, не её, выбрала себя, убила её, чтобы самой не умереть, нечто вроде самообороны, что ли, а то сама бы сдохла. Да это она, она меня предала! ей надо было сразу подохнуть, а не мучить меня двадцать лет спустя по второму разу с ещё большей силой! Сейчас тоже я должна решить: убить её второй раз, да у кого поднялась бы рука второй раз убивать, не знаю. У меня, да, и второй раз даже легче будет, верно? Но теперь уж надо без осечек.

* * *

Осенним вечером солнце так быстро падает за горизонт, будто кто-то перерезает ниточку, на которой оно подвешено. Косые лучи золотыми лентами ныряют, пронизывают лес, покрывают всё розовым с медью, русским золотом с одной стороны и чёрным с другой, расплавленным золотом по чёрному, две минуты и ниточку обрежут, погаснет свет и золото листвы.