Не узнал моих глаз, с такой любовью смотревших на него год назад, не узнал, хотя я с той же любовью сейчас смотрю на него, как он мог не узнать?! я бы узнала его даже в другом теле, даже если бы не сказал ни слова, всё равно бы узнала, увидела всё в его глазах, он бы только пришёл ко мне, но он не пришёл и не придёт, гордость не позволит, только мне гордость позволяет прийти к нему и униженно смотреть с ласковым упрёком, что он меня не узнаёт, и дойти до полного унижения, и вынести его, странная такая гордость – изнанка самого жестокого унижения, самая большая гордость на свете, которая толкает меня на последние унижения! Ну как он мог не узнать меня?!
Я вышла от него, шатаясь как пьяная, даже стыдно перед прохожими. И пошла, не видя дороги: слёзы глаза застят, иду на ощупь, темно. Слёзы по щекам размазываю, глотаю их, вся носоглотка распухла. Не могу дышать, горло перехватывает, хватаю воздух ртом, а он не проходит, словно мне шею тисками сдавили. Глазам жарко, а лёгкие будто разорваны в клочья. Конец.
Особенно трудно износить первую пару, потому что очень больно. Кто пробовал ходить в железных башмаках, те знают, что достаточно первых пятнадцати шагов, чтобы сбить ноги в кровь, может балерины, только те и знают, как больно носить железные башмаки, никакие угли и осколки стекла не сравнятся с железными башмаками, я после них по углям, как по розам могу пройти. И по битому стеклу, как по песочку тёплому, летнему могу, а когда первую пару железных сапог носишь, ничего не помогает, я сначала, дура, плюнула на подорожник и к пятке сорванной приложила, зря я так сделала, ещё хуже стало, тогда я рукава от блузки оторвала и портянки из них сделала, это самое лучшее, что можно было придумать – портянки из батиста! Желательно, чтобы материал был натуральный: батист, там, хлопок или лён, шёлк тоже подходит, только не искусственный, а синтетика – вообще смерть. Первую пару железных башмаков со стоном носишь – шага не сделаешь, чтобы слёзы не брызнули, но я им, этим железным башмакам, даже благодарна: когда с такой болью даётся каждый шаг, то забываешь о боли в сердце.
Забываешь, как болит душа. Идёшь и только думаешь, как бы не упасть, вот дурацкие мысли о любви и покидают измученную голову.
Вторая пара железных башмаков даётся уже легче. И быстрее снашивается. Вторую не так больно носить, как первую пару: привыкаешь понемногу. Следующие ещё легче.
И вот стояла я в своих туфельках железных пред ним, а сердце моё плакало горючими слезами, потому что сердцу было больнее, чем ногам, ведь он меня не узнал.
Я повернулась и пошла от его дома как можно дальше, и так было мне больно, что я не знала, как мне эту боль прекратить, на всё была готова, потому что терпеть такую муку было невозможно. И я прекратила её вместе со своим дыханием. И ничуть оказалось не страшно, даже приятно: стоишь босая на крыше дома, дом только повыше надо выбрать, и молишься: прими, господи, рабу твою, дай приклонить голову, дай приют измученной душе, прими, прими, прости мои прегрешения, – говоришь, мысли вскачь несутся и понимаешь, что молишься, только чтобы не прыгать сей же час, тянешь время, и, когда понимаешь, то делаешь, наконец, шаг, и чуда не происходит: просто летишь камнем вниз и всё. Прими.
Со второй парой было гораздо проще, потому что ко всему человек привыкает. Когда вторую пару стоптала, то опять к нему пошла. Показаться – вдруг узнает? Маловероятно, конечно, что узнает, а вдруг? Вдруг мне повезёт? Пришла, из горла по-прежнему ни звука извлечь не могу, стою только и смотрю глазами, полными любви, и взглядом просто умоляю, ну посмотри же, это я. Неужели не видишь? Вот уже вторую пару железных башмаков я стоптала, и стою пред тобой, чистая, искупившая все свои прегрешения, и всё также смотрю на тебя с любовью.
Опять не узнал. Посмотрел так, будто никогда меня не видел в жизни, а ведь я все его привычки знаю: и страсть к порядку, как он даже книги на полках по формату ставит, и что самые любимые, Монтень, например, у него в комнате, в которой его мать жила, пока жива была, стоит, и что он спички обгоревшие, когда он газ зажигает, не сразу выбрасывает, а когда одна конфорка горит, а ему вторую надо зажечь, то он эти слегка обгоревшие, не до половины, а совсем немного, использует, чтобы на вторую конфорку огонь перенести, а новую спичку на это дело не тратить. Вот такой он аккуратный, экономный, не любит лишнего тратить, не то, что я, я как раз люблю тратить, с шиком, с размахом, люблю чтобы раззуделась рука, размахнулось плечо, чтобы всё сжечь, всё потратить дочиста, ничего чтобы не осталось!
Читать дальше