Сергей Сироткин - Путь. Часть 3. Последняя мысль

Те же самые скалы, обрамлённые красным свечением, и полчища бесов, без устали снующих по всей округе, являли собой полное отсутствие каких-либо изменений местного ландшафта и обстановки. Вечно-голодные до слабых душ твари Тьмы меня не видели и не чувствовали, потому продолжали заниматься своим хаотичным перемещением с одной скалы на другую без всякой видимой причины, словно пытались найти некий покой на новом месте. Иногда среди них возникали короткие, но весьма жестокие стычки, после которых подножие скал покрывалось телами поверженных бесов. Трупы детей Тьмы долго не залёживались. Они немедленно отправлялись на съедение жутковатого вида ползающим гадам, которые жадно набрасывались на свежее мясо, разрывая его мощными челюстями, усыпанными иглообразными зубами. В прошлый раз я даже не заметил этих бесшумных падальщиков, совершенно неразличимых во Тьме. И только сейчас, не имея телесной оболочки, чувствовал и замечал каждое живое существо, независимо от его размеров и способности скрываться. Эти прожорливые змеи набрасывались на умерщвлённое тело и, не подозревая, что помогают друг другу, так как конечностей у них не было, довольно быстро расчленяли труп и поедали останки.

Я окинул взглядом округу и обнаружил: плато, окруженное скалами – всего лишь огромный кусок материи, которая в своё время не стала миром. То ли, как неудавшееся творение Тьмы, то ли, наоборот – по её оригинальному замыслу, этот островок, оторванный и отличающийся от многочисленных миров Сущего, приютил бесов с пожирающими их после смерти падальщиками, продолжая своё вечное и бесцельное блуждание по просторам столпа. Это показалось несколько знакомым и, наверное, поэтому весьма печальным. Исковерканный мирок, скрашивающий унылое одиночество присутствием ненасытных тварей, которым он был безмерно за это благодарен, конечно же, походил на меня – на самоубийцу, потерявшего жизнь и приговорившего самого себя на подобное одиночество, только без малейшей возможности прикоснуться к жизни, пусть даже такой, как паразиты. Может, Сущее намекало сейчас, что одиночество не цель жизни, а всего лишь лекарство от самого же себя. И действие этого лекарства категорично – или сгинешь, или исцелишься.

Так я впал в некое забытьё, погрузившись в раздумье и прислушиваясь к новым ощущениям души, которая подобно упырю неустанно впитывала из Сущего потоки переживаний, эмоций, а также силы столпов, что, переплетаясь между собой, служили невидимым остовом бытия.

Витая над тускло светящимся островом, я верил, что переместился сюда не случайно, так как снова начинал свой путь во Тьме, с той же самой точки в Сущем. И как в прошлый раз чего-то не знал. Не знал, чем обязан вручению новой бессмертной души. Но точно чувствовал: моё место здесь, и только здесь, с этой стороны кромки… Иначе продолжал бы бессмысленно блуждать в Пустоте, подобно этому оторванному от других миров плато.

Ночь уже давно окутала храм своим прохладным покрывалом, наполнив вершину горы звенящей тишиной, которую изредка нарушал сап монахов, да монотонная, но весьма успокаивающая песня сверчка, временами старающегося звучать громче, будто он состязался с сопением многочисленных соседей. А постояльцы, не слушая и не обращая внимания на запечного музыканта, витали в своих далёких, неуловимых снах. И только Асу не спалось этой ночью. Он остановил на потолке свой взгляд, постепенно устремившийся в пустоту, и незаметно для себя погрузился в то и дело накатывающую тревогу. Откуда она взялась – послушник не знал. Потому усиленно пытался понять её причины, чтобы освободиться от удручённого состояния. Но всё было тщетно. Тревога не отпускала своего пленника, и причины её оставались для Аса сокрытыми, от чего на душе становилось всё более скверно. И только иногда, отвлекаясь от тяжких дум, он невольно становился, пожалуй, единственным слушателем невидимого музыканта и, отгоняя при помощи заунывной, неповторимой мелодии гнетущие разум мысли, обретал ненадолго душевный покой. Но беспокойство вновь и вновь, как неотъемлемая часть души, одолевало монаха, не давая ему уснуть. И сверчок, будто чувствуя, что старается не в пустую, даруя мимолётную возможность своему единственному слушателю отдохнуть хотя бы на миг от самого себя, играл всё громче и дольше, делая при этом паузы между своими отдельными произведениями как можно короче.

В предчувствии чего-то неизбежного и страшного в будущем Ас никак не мог избавиться от гнетущего, изъедающего состояния души, будто что-то извне предостерегало монаха от совершения какой-то ошибки. Эта неопределённость грядущего с каждым днём усиливала тревогу на сердце и начинала довлеть над разумом. Его словно подчиняли чужой воле, стараясь постепенно и уверенно превратить в послушную марионетку. Всё чаще Ас не спал по ночам, заметив, что уже давно боится расслабиться хоть на мгновение и, потеряв контроль над собой, перестанет навсегда быть самому себе хозяином. Этот страх жутко терзал послушника, так как он верил: самое бесценное, чем ему удалось обладать – это право выбора. А для сохранения такого дара необходимо полностью контролировать и разум, и душу, и тело.