Максим Кабир - Мухи

Историк взялся за свою клюку, полированную, из ореха, и волнистой рукоятью поддел форточку. Запыхтел от усердия. Молния вонзилась в холм за рекой.

Окно распахнулось неожиданно. Рама ударила по плечу. Старик чертыхнулся. Створка моталась, как взбесившаяся, окропляя моросью. В квартиру влетел ветер, сдул салфетку со стола.

Георгий Анатольевич, ощущая себя матросом, застигнутым штормом, подъехал ближе к окну. Створка замедлилась, будто ей было интересно, рискнет ли он дотронуться до ручки. Он ткнул палкой в раму и закрыл окно.

Хмыкнул, потирая ушиб.

В стекле отразилась кухня. Георгий Анатольевич. И столпотворение за его спиной.

Душа ушла в пятки. Он выронил трость. Потянул рычаг, разворачиваясь. Ему помогли. Раскрутили коляску так, что колеса оставили на паркете запятую. Мир закружился. Кресло покатилось к холодильнику, но кто-то толкнул его, и резина нарисовала след до дверей. Новый толчок. Перед взором калейдоскопом мелькали мойка, плита, стол. Его перебрасывали, как мячик, и хихикали при этом. Смех отвратительных невоспитанных детишек, прицепивших к хвосту щенка консервную банку. Георгий Анатольевич тщетно пытался нащупать тормоз. Коляску остановили резко. Зубные протезы старика клацнули.

Задыхаясь, он поднял голову. Над ним возвышалось то, чего не должно было существовать. То, что давно умерло и разложилось.

Он закричал. Руки схватили со всех сторон. Одни, вторые, третьи. Переплетение конечностей. За кресло, за дряблую шею. Смяли щеки. Влажные пальцы разлепили губы, проникли внутрь. На вкус они были как воск.

Клюка взметнулась к потолку. Пальцы оттянули нижнюю челюсть. Язык затрепетал. По щеке побежала слеза.

Клюка обрушилась, прорезиненный конец угодил в рот. Губы обагрила кровь. Чудовище зарычало, довольное, надавило. Другие хихикали и ластились к коляске, облизывали лицо и волосы старика, заползали шершавыми отростками в ушные раковины. По кафелю ползали гротескные тени. Трость, как зонд, уходила в глотку, глубже и глубже. Травмируя слизистую. Вызывая чудовищную боль. Георгий Анатольевич булькал и трясся на своем троне. Шпагоглотатель. Сам почти мертвец. Но смерть никак не наступала. Клюка разорвала желудок, кишечник. Кровавый маринад выплескивался, тек по подбородку, а убийцы лакали его и урчали. Что-то треснуло, чрево порвалось. Историк обмяк. Лицо задрано, и рукоять торчит над вывихнутой набок челюстью, как деревянное жало.

В углу задвигалось, пять голов повернулись туда.

— Идите за девочкой, — сказал повелительно женский голос.

Все происходило, как в бреду, как в фильме ужасов. За лиловой дымкой, застилающей глаза. Уши закупорили пробки — откуда-то издалека кричал папа. Молнии полыхали, расцвечивая подъезд. Саше казалось, что она — марионетка на нитях кукловода, перемещается со ступеньки на ступеньку по чужой прихоти. В сиквелах «Кошмара на улице Вязов» была ведь такая сцена?

И вдруг слух прорезался, схлынула мгла, мир приобрел прежнюю четкость, наполнился звуками: шумом дождя, гомоном, биением сердца. Она обнаружила себя во дворе, под проливным дождем. Папа, поскальзываясь и отплевываясь, вел к автомобилю Гильдереву. Свалившаяся на них с неба, она беспомощно висела на папином локте. Босые ступни волочились по грязи.

Где она была? Откуда эти раны и укусы?

Саша повернулась к болоту, покачивающемуся на ветру камышу. Гром лупил в барабан. Земля сотрясалась. Высотки Речного исчезли за пеленой ливня. Вселенная уменьшилась, в ней остался доходный дом и горстка напуганных людей.

В портале стояла протрезвевшая тетя Света. Мама, быстро сориентировавшись, побежала за аптечкой.

Папа откинул спинки кресел и осторожно уложил ослепшую женщину в салон. Она была послушна, как зомби. Лишь бессмысленно причитала и норовила потрогать свое лицо, но папа убирал ее руки. Под ногти Гильдеревой вонзилась зеленая кора.

Папа был прав. Пока скорая помощь доедет к ним сквозь ураган, женщина отдаст концы. Как глубоко сидят стебли в ее глазницах? Касаются ли они агонизирующего мозга?

Саша вздрогнула. Мама не разрешила вынимать рогоз. Словно кто-то из них собирался копаться в черепе Гильдеревой.

Папин пиджак пропитался кровью. По волосам струилась вода. Саша не видела его таким: бледным, загнанным, сбитым с толку.

— Это она? — спросил он у дочери. — Это родственница Альберта?

Из салона донеслось мычание. Ничто в искалеченной бродяжке не напоминало высокомерную Валерию Гильдереву, поклонницу брючных костюмов. Но это, несомненно, была она.