Клайв Баркер - Проклятая игра [litres]

Вор покачал головой.

– Нет, – сказал он.

Он не собирался сдаваться. Ни ради сада деревьев, ни ради этих отчаявшихся лиц. Он повернулся спиной к Мурановской площади и ее жалобным призракам. Солдаты кричали неподалеку: скоро они прибудут. Он оглянулся на отель. Коридор пентхауса все еще был там, за порогом разбомбленного дома: сюрреалистическое сочетание руин и роскоши. Он пересек завалы и направился к нему, не обращая внимания на приказы солдат остановиться. Но громче всех кричал Васильев.

– Ублюдок! – взвизгнул он. Вор отрешился от его ругательств и шагнул с площади, обратно в жаркий коридор, подняв при этом пистолет.

– Старые новости, – сказал он, – меня ими не запугать.

Мамулян все еще стоял в другом конце коридора; минуты, которые вор провел на площади, здесь не прошли.

– Я не боюсь! – крикнул Уайтхед. – Ты слышишь меня, бездушный ублюдок? Я не боюсь!

Он выстрелил снова, на этот раз в голову Европейца. Пуля попала в щеку – хлынула кровь. Прежде, чем Уайтхед успел выстрелить снова, Мамулян ответил тем же.

– Нет пределов, – сказал он дрожащим голосом, – тому, что я сделаю!

Его мысль схватила вора за горло и скрутила. Руки и ноги старика задергались в конвульсиях, пистолет вылетел из рук, мочевой пузырь и кишечник отказали. Позади него, на площади, призраки начали аплодировать. Древо встряхнулось с такой силой, что несколько оставшихся на нем цветов взлетели в воздух. Некоторые из них полетели к двери, тая на пороге прошлого и настоящего как снежинки. Уайтхед привалился к стене. Краем глаза он заметил Эванджелину, которая плевалась в него кровью. Он начал сползать вниз по стене; его тело дергалось, словно в агонии великого недуга. Он выдохнул одно слово сквозь стучащие челюсти; сказал:

– Нет!

Марти, лежа на полу ванной, услышал этот вопль отрицания. Он попытался пошевелиться, но его разум был затуманен, а избитое тело болело от макушки до пят. Взявшись за ванну, он поднялся на колени. О нем явно забыли: его роль в этом процессе была чисто комической. Он попытался встать, но нижние конечности предательски подогнулись, и он снова упал, чувствуя каждый ушиб при ударе.

В коридоре Уайтхед опустился на корточки, разинув рот. Европеец двинулся вперед, чтобы нанести смертельный удар, но вмешалась Карис.

– Оставь его, – сказала она.

Растерянный Мамулян повернулся к ней. Кровь на его щеке прочертила единственную линию до подбородка.

– И ты тоже, – пробормотал он. – Нет пределов.

Карис попятилась в игорную комнату. Свеча на столе начала разгораться. Энергия свободно текла по комнате, плюющееся пламя сделалось плотным и белым, питаясь ею. Европеец смотрел на Карис голодными глазами. В нем проснулся аппетит – инстинктивная реакция на потерю крови, – и все, что он мог видеть в ней, это пищу. Как вор, жаждущий еще одной клубники, хотя его живот был достаточно полон.

– Я знаю, кто ты, – сказала Карис, парируя его взгляд.

Из ванной Марти услышал ее уловку. Глупо, подумал он, говорить ему это.

– Я знаю, что ты сделал.

Глаза Европейца широко распахнулись, полные дыма.

– Ты никто, – заговорила девушка. – Ты всего лишь солдат, который встретил монаха и задушил его во сне. Чем ты можешь гордиться? – Ее ярость ударила ему в лицо. – Ты никто! Никто и ничто!

Мамулян попытался схватить девушку. Она один раз увернулась, минуя карточный столик, но Европеец перевернул его, рассыпав карты, и поймал Карис. Его хватка была похожа на огромную пиявку на ее руке, забирающую кровь и дающую только пустоту, только бесцельную темноту. Он снова был Архитектором ее сновидений.

– Боже, помоги мне, – выдохнула она. Все чувства рухнули, и их место заняла серость. Одним дерзким рывком он вытащил ее из тела и заключил в себя, уронив оболочку на пол рядом с опрокинутым столом. Вытер рот тыльной стороной ладони и посмотрел на евангелистов. Они стояли в дверях и смотрели на него. От собственной жадности его тошнило. Она была в нем – вся сразу – и это было слишком. А святые только усугубляли ситуацию, глядя на него так, словно он был чем-то отвратительным; темноволосый качал головой.

– Ты убил ее, – сказал он. – Ты убил ее.

Европеец отвернулся от обвинений, его организм кипел, и он оперся локтем и предплечьем о стену, как пьяный, которого вот-вот стошнит. Ее присутствие в нем было мучением. Она не могла успокоиться, бушевала и ярилась. Ее волнение открыло гораздо больше: Штраус, пронзающий его внутренности; собаки, преследующие его по пятам, выпускающие кровь и дым; а затем назад, за пределы этих ужасных месяцев, к другим испытаниям: дворам, снегу, звездному свету, женщинам и голоду, вечному голоду. И все же он чувствовал за спиной пристальные взгляды христиан.