Клайв Баркер - Проклятая игра [litres]

Процессия скорбящих следовала по пятам за несущими гроб: черное шествие, рассекающее конфетно-пестрое море туристов. Справа и слева щелкнули затворы фотоаппаратов; какой-то чертов дурак крикнул: «Сейчас вылетит птичка!» По-прежнему звучал джаз. Все было восхитительно абсурдно. Марти предположил, что старик улыбается в своем пристанище.

Наконец Карис и Мамулян вышли из тени крыльца на яркий дневной свет, и Марти был уверен, что заметил, как девушка осторожно оглядывает толпу, опасаясь, что ее спутник обратит на это внимание. Она искала его, он был уверен. Она знала, что он где-то там, и искала его. Его разум метался, от смятения мысли путались. Если он подаст ей знак, пусть даже неприметный, есть все шансы, что Мамулян его заметит, а это опасно для них обоих. Лучше не высовываться, как бы больно ни было не встречаться с ней взглядом.

Марти неохотно отошел от гробницы, когда группа скорбящих поравнялась с ним, и высмотрел все, что мог под прикрытием толпы. Европеец едва поднял голову, и, судя по тому, что Марти успел разглядеть между качающимися головами, Карис прекратила поиски – возможно, в отчаянии решив, что его здесь нет. Когда гроб и его черный хвост, извиваясь, покинули церковный двор, он нырнул в сторону и перелез через стену, чтобы наблюдать за развитием событий с более выгодной позиции.

На дороге Мамулян разговаривал с кем-то из провожающих. Они обменялись рукопожатиями, Карис выразили соболезнования. Марти нетерпеливо наблюдал. Возможно, она и Европеец разделятся в толпе, и у него появится шанс показать себя, хотя бы на мгновение, и заверить ее в своем присутствии. Но такой возможности не представилось. Мамулян был идеальным стражем и постоянно держался рядом с Карис. Обменявшись любезностями и прощаниями, они сели на заднее сиденье темно-зеленого «ровера» и уехали. Марти помчался к «ситроену». Он не должен потерять ее сейчас, что бы ни случилось: возможно, это последний шанс найти ее. Преследование оказалось трудным делом. Съехав с небольшой проселочной дороги и вывернув на шоссе, «ровер» с наглой легкостью набрал скорость. Марти пустился в погоню настолько осторожно, насколько позволяли два императива – тактика и возбуждение.

У Карис, сидевшей на заднем сиденье, мелькнула странная мысль. Всякий раз, когда она закрывала веки, чтобы моргнуть или отгородиться от дневного света, появлялась фигура: бегун. Она узнала его через несколько секунд: серый спортивный костюм, облако пара из-под капюшона; она назвала его прежде, чем увидела лицо. Хотела оглянуться через плечо, чтобы увидеть, был ли он, как она предполагала, где-то позади них. Но она знала, что так нельзя. Мамулян догадался бы, что что-то происходит, если уже не догадался.

Европеец бросил на нее взгляд. Вещь в себе, подумал он. Он никогда по-настоящему не знал, о чем она думает. В этом отношении она была дочерью своей матери. В то время как он со временем научился читать по лицу Джозефа, Эванджелина редко показывала свои истинные чувства. В течение нескольких месяцев он полагал, что она безразлична к его присутствию в доме; только время поведало ему истинную историю ее махинаций против него. Иногда он подозревал Карис в подобном притворстве. Не слишком ли она уступчива? Даже сейчас на ее лице был едва заметный намек на улыбку.

– Тебя это позабавило? – спросил он.

– Что?

– Похороны.

– Нет, – беспечно ответила она. – Нет, конечно.

– Ты улыбалась.

След испарился, ее лицо расслабилось.

– Я полагаю, это имело гротескную ценность, – сказала она тусклым голосом, – наблюдать, как они все играют перед камерами.

– Ты не веришь в их скорбь?

– Они никогда его не любили.

– А ты?

Она, казалось, взвешивала вопрос.

– Любовь… – произнесла Карис, и слово повисло в воздухе. Будто она желала увидеть, во что оно превратится. – Да. Наверное, так оно и было.

Карис заставляла Мамуляна чувствовать себя неловко. Он хотел лучше овладеть разумом девушки, но тот отказывался от его лучших попыток. Страх перед иллюзиями, которые он мог вызвать, конечно, придал ей видимость подобострастия, но он сомневался, что они сделали ее рабыней. Страх был полезным стимулом, но действовал закон убывающей отдачи: всякий раз, когда она боролась с ним, он был вынужден находить новый, более устрашающий страх – это изматывало.

А теперь, в довершение всего, Джозеф мертв. Он умер – согласно разговорам на похоронах – «мирно, во сне». Даже не умер; эта вульгарность была изгнана из лексикона всех заинтересованных лиц. Он ушел, покинул их, отправился в мир иной; уснул вечным сном. Но только не «умер». Птичий язык и сентиментальность, сопровождавшие вора до самой могилы, вызывали у Европейца отвращение. Но еще больше он был сам себе противен. Он отпустил Уайтхеда. И не один раз, а дважды, когда его погубило собственное желание закончить игру с должным вниманием к деталям. Это и его стремление убедить вора добровольно уйти в пустоту. Чрезмерно замысловатый план был обречен на крах. Пока он угрожал и жонглировал видениями, старый козел взял и удрал.