Ольга Елисеева - Триумфатор [litres]

«Дочь Магна» занимала свое почетное место на первом ярусе скамей. Рядом с ней стояли рабыни, служанки-вольноотпущенницы и охрана, в которую и входил Фламм. Нет, он не нанялся к любовнице в услужение, но только так бывший гладиатор мог затесаться в ряды зрителей и попасть к арене поближе.

Фламм чувствовал себя знатоком. Готов был комментировать для Папеи происходящее. За прошедшее время он преобразился. Отпустил варварскую бородку. Его пояс стал слишком широк, потому что, бросив тренироваться, боец «расплылся» – живот следовало подтягивать. Папея молча негодовала и пару раз обмолвилась, что была бы счастлива, вернись он на арену, заключи, как обещал публике, новый договор с ланистой.

– Еще чего! – вспылил бывший гладиатор. – Я честно заработал деревянный меч. Может, и буду тренировать, но сначала отдохну. – Не добавлял только: «Молчи, женщина!» Но мог добавить.

– Ты выглядишь, как балаганный богач, – надула она губы.

– Я богач, – беспечно бросил Фламм. – Денег у меня теперь…

Он не договорил. На арену выгнали очередную партию женщин. Их попробовали для начала травить собаками. Бедняжки кинулись прочь, стараясь избегнуть клацающих зубов. Одна из них показалась Фламму знакомой. Он прищурился, и, когда женщина с криком пронеслась мимо трибуны, потеряв накидку, его глаза широко открылись.

Он видел ее. Точно видел. Знал ли? Да, конечно, знал. Откуда?

Фламм не обладал абсолютной памятью на лица. Вовсе нет. Тысячи физиономий тех, кого он встречал, давно смазались. Что тут помнить? Рожи легионеров, которые взяли его в плен. Грязные, злые, перекошенные. Те солдаты не столько хотели его убить, сколько сами выжить. Потом ублюдки, которые его продавали – лиц не было. Вернее были, но не сохранились в голове. Почему эта неизвестно откуда взявшаяся женщина как-то застряла в памяти? Только далеко-далеко. Воспоминание было давно зализано временем.

Собака догнала беглянку, сбила с ног. Несчастная закричала, и тут он ее узнал. Вдова из Стабий. Булочница, которая кормила его медовыми лепешками. Так она стала назаретянкой? Как это возможно? Пьет кровь, а раньше-то и вино стеснялась!

Фламм не стал особенно размышлять. Сам не зная, что делает, он кинулся к бортику, перескочил через него. Скатился по почти отвесной стенке на горячий от крови песок арены. Подбежал к упавшей, схватил пса за ошейник, отшвырнул его в сторону и врезал ногой, обутой в грубую калигу, собаке в оскаленную морду с такой силой, что своротил зверю шею.

Трибуны взвыли от радости. Наконец, началось что-то интересное. А когда зрители узнали Фламма, бывшего кумира их сердец, конца восторгу не было.

– Дерись! Дерись! – скандировали трибуны.

Фламм чуть пробежал вперед, подхватил меч, кем-то брошенный на арену. Вернулся к женщине, которая в ужасе и удивлении смотрела на него.

Она? Не она? Только похожа?

– Ты из Стабий? – гаркнул он.

– Да-а…

– Помнишь меня?

Женщина ахнула, закрыла лицо руками, как от стыда.

– Прости мен, прости! Я не должна была тогда…

– Молчи! – цыкнул на нее Фламм и отодвинул вдову себе за спину. – Ты же была нормальная. Как все. Зачем тебе назаретяне? Зачем тогда ко мне ходила?

Она не успевала, да и не пыталась ему отвечать. Только пролепетала:

– Я тогда была плохая…

«Ты всегда была хорошая».

На них уже бежали другие псы. Изрубить их – делать нечего. Цирк был в восторге.

– Натравите на них леопардов! – крикнул кто-то особенно злой. Вот человеку никого не жалко! Но и остальным было любопытно, как рудиарий справится.

– Фламм, возвращайся на арену! – кричали ему. – Убей зверей, тебе подарят эту бабу!

Гладиатор сам не понимал, что делает. Но все последнее – теплое и живое, что в нем осталось – почему-то срослось с размытой, как след на морском песке, памятью об этой женщине. Затравить ее собаками – все равно что позволить убить самого себя.

Леопарды в несколько прыжков достигли странной пары у бортика. Фламм напрягся. Серьезные звери. И отношение серьезное. Два удара – брюхо одного вспорото, передняя лапа другого отрублена. Ходить не может. Угрожать тоже.

Папея не могла бы сказать, что чувствует. То ли злость на Фламма за такую откровенную демонстрацию чувств к другой женщине. То ли восхищение. Потому что дрался он действительно талантливо.

Тем не менее, дело было безнадежно.

– Отпустите нас! – взмолился гладиатор, обращаясь к публике. – Она-то чем виновата?

– Дерись! – требовала толпа.