Андрей Дашков - Танатос рулит!

С какого-то момента он почувствовал себя другим человеком. Подмена произошла исподволь — странная, почти пугающая. Хотя, вроде бы, догадывался: внутреннее «я» предельно зыбко; границы размыты; внешние признаки легко подделать. Можно верить всему, но верить ничему нельзя. Оба крайние случая — тяжелые, неизлечимые и приводят к летальному исходу. Как, впрочем, и все промежуточные. Кому гарантировано, что, однажды проснувшись, он найдет себя на прежнем месте?

«А может быть, кто-то хотел, чтобы я подобрал ключ?» — пришло ему в голову в начале очередной бессонной ночи.

Подобрал ключ. Игра слов не на шутку раздражала его. Он сделал только половину дела, использовал только один смысл. Он не представлял, к чему мог бы подойти этот кусок миниатюрного лабиринта, помещавшийся в ладони. Указательный палец маниакально скользил по всем его изгибам, уже блуждал, как потерянный странник, снова и снова повторяя замкнутый безвыходный путь, и ни на что не указывал , отлынивал от своих прямых обязанностей, — в то время как NN пытался найти выход — пока еще из другой, умственной ловушки, в которую загнал себя сам.

Чтобы стряхнуть наваждение, он положил ключ на пол и приставил ко лбу ствол пистолета, с которым с определенного момента не расставался. Холод металла проникал в голову постепенно; темнота вползала в мозг, заодно опустошая его от загадки ключа. Это было почти приятно, если бы каждый зародыш мысли не оказался завернут в белый саван страха…

Проклятая вещь. Почему именно он очутился у нее на пути? Наверняка не случайно. NN не обольщался на свой счет. Он не более чем наследник мертвеца — но и не менее. Если это последняя возможность увидеть свет перед погружением в окончательную тьму, то грех ею не воспользоваться. С другой стороны, он едва не ослеп при первом знакомстве, а кое-кто, похоже, испарился. Так почему бы силе, проделавшей это, не загнать патрон в ствол и не заставить его затем спустить курок? Для подобной силы, действующей с изнанки реальности, нет ничего невероятного. Наверное, это и есть ухмылка дьявола.

Он отвел пистолет ото лба. Сегодня плохая ночь для репетиций. Говоря по правде, ночь была плоха для чего угодно.

И, что хуже всего, за ней последовала целая череда таких ночей.

Что-то приближалось, словно взорванный мост, однако NN еще надеялся проскочить. Это «что-то» означало, что после жизнь уже никогда не будет прежней — спокойной, размеренной, привычной. Но разве всевозможные «неожиданности» и «случайности» не избавляют от ежеминутного и, в сущности, невыносимого выбора? А если уж сама смерть приходит «внезапно», разве не следует благодарить ее за деликатность, с которой она ждала за дверью?

К его недоумению, это была еще не смерть. По ощущениям — даже нечто противоположное, какое-то брожение сродни весеннему ожиданию тепла, но без свежести и без надежды. Сильнее, чем предчувствие; слабее, чем обреченность.

Многое менялось медленно и незаметно, а он продолжал совершать ритуалы, предписываемые мнимой необходимостью, самоуважением и принадлежностью к цивилизации, которая за это брала плату эфемерную и убийственную — время, все личное время, включая периоды беспамятства и сны.

О снах разговор отдельный. Они не принадлежали ему; скорее он принадлежал им. Они изымали его из действительности в соответствии с непостижимым расписанием (если таковое вообще существовало). Почти всегда — ночью, но пару раз это случалось и днем, когда, как ему казалось, он лишь ненадолго задремал. И в самом деле, очнувшись, он обнаруживал, что минутная стрелка сдвинулась всего на пару делений, однако во сне для него минули долгие часы, а то и дни — и проводил он их совершенно иначе, чем по эту сторону сознания.

Притом помнил он далеко не все. Память затеяла с ним странную игру, словно заманивала куда-то. Набрасывала силуэты, но не проявляла лиц. Давала ощутить привкус иного существования, но отбирала куски, которые можно было бы прожевать и проглотить. Зато в изобилии подсовывала знаки, символы своего разбитого внезапным пробуждением алфавита, которые он тщетно пытался расшифровать наяву.

С его стороны это были прогулки вслепую. Он считал их вполне безопасными, потому что не имел никаких свидетельств обратного. Никто и никогда в его окружении не пострадал от сновидений, даже самых ужасных; сам он мог пожаловаться разве что на неприятный осадок после некоторых из них. Это были, конечно, пустяки. Реальный мир калечил куда более ощутимо и доказательно; в дневной суете NN быстро терял цепочки событий, которые нащупывал в иных снах и которые выводили из сумеречных пространств на безжалостный солнечный свет. Этот свет ничего не прояснял; он выжигал пророчески шепчущие тени и вызывал жажду особого рода — от нее становилось сухо не во рту, а в голове.