Виктор Точинов - Темные игры – 3 (сборник)

Разумеется, теми громкими победами война не закончилось, и хребет Гитлеру ломали еще более года. Но сломали, и 6 ноября — как раз под годовщину Революции — красное знамя затрепетало над Рейхстагом... А самое главное — отец вернулся с фронта живым, даже не раненым!

Лишь одно Владимир Алексеевич знал точно: категорически нельзя желать ничего для себя... В пятьдесят четвертом он пожелал... даже, скорее, не для себя... больше для отца...

Отца арестовали в пятьдесят первом, во время третьей волны «ленинградского дела». К Ленинграду тот отношения не имел, к Госплану тоже, — и семья надеялась: разберутся, поймут, что ошиблись, выпустят...

Дали отцу десять лет. Без суда, без адвоката, без прений сторон, — ОСО проштамповало приговор. Норильлаг, строительство громадного металлургического комбината, — на вечной мерзлоте, в бесплодной тундре.

Мальчишкой Волька Костыльков мечтал: когда подрастет, он сам где-то в далёких сибирских просторах, в суровых боях с природой будет возводить новый гигант советской индустрии. И, конечно же, окажется в первых рядах ударников этой стройки, стахановцев, — а если в трескучие морозы или свирепые бураны кое-кто вздумает сдавать темпы, ему будут говорить: «Стыдитесь, товарищ! Берите пример с показательной бригады Владимира Костылькова…»

Наивный мечтатель-пионер тогда не догадывался, как и кто строит индустриальные гиганты на мерзлоте, в суровых боях с природой. И тем более не подозревал, что отец на шестом десятке угодит в подневольные строители... А о том, что каждый третий зек из Норильлага не возвращался, вообще узнал многие годы спустя.

Из института Володю исключили с последнего, выпускного курса. У матери начались проблемы на работе, у Маришки — в школе. Он нетерпеливо, вычеркивая дни в календаре, выждал три года. Джинн не подвел, пунктуально явился в назначенное место — прикатил, сам сидя за рулем новенькой «Победы». Володя попросил: пусть всего, что последние три года происходит с их семьей, — не будет. Пусть все будет иначе...

В следующую июньскую ночь у вождя и гения всех времен и народов приключилось знаменитое «дыхание Чейни-Стокса», известно чем завершившиеся...

Отец вернулся спустя три месяца, по амнистии, — исхудавший, лишившийся нескольких зубов, но живой. Володя восстановился в институте и в двадцать семь лет наконец защитил диплом по специальности «Судовые энергетические установки»...

Год спустя отца полностью реабилитировали, как и прочих фигурантов «ленинградского дела». Вот только до реабилитации Алексей Костыльков не дожил... Рак, заполученный еще в Норильске. Мать пережила мужа на два года, и в день ее похорон Володя заподозрил: что-то он сделал неправильно... Не того и не так пожелал.

Чуть позже, когда тучи над страной сгущались и мир неудержимо катился в пропасть новой войны, подозрение переросло в уверенность: все сделано не так, не для себя и не для своей семьи надо было желать... Как бы тяжело, как бы трудно ни приходилось в жизни, — не для себя.

В шестьдесят шестом они с джинном, не сговариваясь, встретились поодаль от реки и обугленных развалин моста. Подходить к воде не хотелось, поговаривали, что радиоактивность ее зашкаливает... Возможно, то были пустые слухи: продажу радиометров населению запретили, за нелегальную торговлю ими строго наказывали, официальным же сообщениям об уровнях радиации в разных районах Москвы никто не верил...

Маришка страдала лейкемией, развившейся после лучевки третьей степени, и врачи ничего утешительного не обещали. Левый рукав костюма Владимира был пуст — рука осталась под турецким Измиром, где вместе с транспортными кораблями сгорела Краснознаменная отдельная имени маршала Берии бригада морской пехоты, накрытая залпом «Матадоров».

Ни для себя, ни для сестры он не стал ничего желать. Попросил для всех, для всей страны, — сделать так, чтобы этот ужас никогда не состоялся...

...Потом он несколько лет жил с разодранной надвое памятью. Ходил по цветущей, сияющей, солнечной Москве — а перед внутренним взором стояли почерневшие радиоактивные руины. Говорил с людьми — с живыми, улыбающимися — которых сам хоронил. Ампутированная и вновь оказавшаяся на месте рука болела по ночам нестерпимо.

Он был единственным человеком в мире, кто помнил ВСЁ. И всерьез подозревал, что не выдержит раздвоения памяти, что закончит дни в психушке, но считал такую цену вполне приемлемой... Обошлось, постепенно второй слой воспоминаний сгладился, поблек, — отмененный его желанием кошмар вспоминался словно просмотренный когда-то фильм или давненько читанная книга...