Виктор Точинов - Темные игры – 3 (сборник)

Старик на излете девятого десятка сомневался, что вообще когда-либо понимал логику поступков джинна.

Как бы то ни было, тот ни разу не обманул своего спасителя. И исправно выполнял все желания, — один раз в двенадцать лет, как и было обещано... Но отчего-то все чаще Владимиру Алексеевичу казалось, что именно в этом безукоризненном выполнении таится главный подвох и издевка.

Сегодня он не должен ошибиться. Не имеет права. Шанса исправить ошибку не будет.

Молчание затягивалось, становилось неловким.

— А ты все молодеешь... — столь же сухо произнес Владимир Алексеевич.

— Надеюсь, ты не в обиде, о драгоценнейший? Я не раз говорил: стоит тебе пожелать, и недостойный...

— Нет! — резко оборвал драгоценнейший журчащую речь недостойного. — Я пришел пожелать другое.

Для себя желать ничего нельзя. Один раз пожелал и закончилось все плохо, очень плохо...

Перед их последними встречами Владимира Алексеевича так и подмывало опробовать рецепт из древней арабской сказки: приказать Гассану Абдуррахману залезть в одну из бутылок Клейна, благо за годы собрал внушительную их коллекцию, самых разных форм и объемов, из стекла, керамики, металла...

Интересно, полез бы туда джинн?

Наверное, полез бы... Потому что экспонаты коллекции пригодны лишь для демонстрации дешевых фокусов: стоит бутылкана столе отверстием вниз, а вода из нее, удивительное дело, не выливается. Это всего лишь модели или трехмерные макеты настоящей бутылки Клейна, четырехмерной. И пытаться удержать в любом из тех макетов джинна — это все равно, что попробовать раздавить человека, например, моделью танка, выполненной в масштабе 1 к 100...

А настоящая бутыль, пройдя сквозь стенку которой, — будь ты хоть джинн, хоть кто, — все равно окажешься на той же стороне — та бутыль уничтожена семьдесят пять лет назад. Это стало первым же деянием освобожденного Гассана Абдуррахмана ибн Хоттаба.

— Я внимательнейше слушаю тебя, о Волька ибн Алеша!

Он понял, что опять отвлекся, задумался, потерял нить разговора... Восемьдесят семь — это восемьдесят семь. Не впал в старческий маразм — уже скажи судьбе спасибо.

— Когда мы встретились в шестьдесят шестом там... — За огромным, во всю стену, окном открывался вид лишь на небоскреб «Федерация» — и старик кивнул в другую сторону, туда, где по его представлению находилась Москва-река. — ...ты говорил, что способен управлять течением времени, но в ограниченных пределах. Так?

— Отличная память — лишь краткая строка в длинном списке твоих совершенств, о драгоценнейший. Ты прав, именно так я и говорил: управлять всем в этом мире способен лишь Аллах, о Волька, прочим же положены свои границы и пределы.

— Но тогда ты смог вернуться на три года назад и все изменить... А на семьдесят пять лет назад вернуться сможешь?

Показалось, что в темных глазах джинна что-то мелькнуло... Непонимание? Опасение? Наверное, Владимиру Алексеевичу очень хотелось увидеть нечто в этом духе, вот и увидел.

— Смогу, — коротко, без обычной своей витиеватости, произнес Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб.

Площадь им. тов. Намбалдоева была невелика — шириной как футбольное поле, длиной чуть поменьше — и очередь занимала ее всю. Очередь, с ее изгибами и извивами, казалась гигантской змеей, засунутой в мясорубку — в здание бывшего медресе. Мясорубка вращалась, хоть и крайне медленно, и потихоньку перемалывала рептилию... Но змея не желала сдаваться и неутомимо отращивала и отращивала хвост.

В очереди стояли неделями: прием был по вторникам и четвергам, длился четыре часа, но и в неприсутственные дни и часы никто не расходился. Здесь ели. Здесь спали. Здесь жили. Если и отлучались, то лишь поставив кого-то надежного на свое место. Иначе, вернувшись, можно было встретить холодные взгляды стоявших рядом людей — вроде бы и познакомившихся меж собой, и поделившихся с соседями своими бедами, но... Холодные взгляды и холодные слова: «Вас тут не стояло!»

Здесь каждый был сам за себя.

Мясорубка, неспешно перемалывавшая очередь-змею, называлась КОМПОПЭЛ. Комиссия по делам перемещенных и эвакуированных лиц.

Перемещенных в Ташкенте хватало... Эвакуированных тоже. И жизнь у них была далеко не райской...

Хотя поначалу, по приезде, Вольке Костылькову и его матери казалось: попали в рай. Поезд тащился по бесконечным и унылым казахстанским равнинам, уже заснеженным, уже с клубящейся поземкой, в едва отапливаемых вагонах было чуть теплее, чем на улице, эвакуируемые кутались во все, что имели... Приехали — а в Ташкенте зеленеют деревья. И мухи летают. И плюс двадцать. В начале декабря... И базар ломится от дешевой еды. Ну разве не рай?