Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

Именно здесь я обнаружил кое-какие вещи, которых не ожидал встретить в армии. Воинская часть, куда меня отправили, была ополченской, и ее личный состав увеличился за счет военного призыва. Это значит, что большинство рядовых были необученными, бывшими рабочими или батраками, а офицеры, сержанты и старшины в мирное время служили «на полставки» и их настоящая профессия лежала очень далеко от войны и армейской жизни. Полковник, например, управлял отделением крупной сети пекарен и разбирался только в дешевом хлебе и пирожных. Адъютант строил из себя молодцеватого вояку, постоянно шутил и бодрился; в мирной жизни он владел большой страховой компанией. Майор был юристом, ничем особенно не отличившимся. Все они постоянно вели разговоры об esprit de corps , гордости знаменем полка, традициях и так далее, но я бы не стал доверять этому esprit de corps при малейших трудностях. Очень быстро выяснилось, что я самый образованный во всей воинской части, а также что образование у меня самое свежее, и это придало мне особый статус.

Я подставлял жилетку, когда кому-нибудь надо было в нее поплакать; ожидалось, что я буду давать советы и решать проблемы, которые, как я скоро выяснил, были нерешаемы.

С рядовыми дело обстояло по-другому. Армия – организация с четким классовым сознанием, и я думаю, что так и должно быть; любая попытка сделать ее демократичнее снижает эффективность. Поэтому я принимал также рядовых и старшин, если им удавалось записаться на прием, – а это оказывалось нелегко, если сержант тебя невзлюбил. Жалобы были рутинные: растяжение связок, сильная простуда, грибок на ногах, запор (очень распространенный и, принимая во внимание, чем нас кормили, неизбежный), страх подцепить что-нибудь от местной проститутки во время увольнения и – едва ли не чаще всего остального – болезни, происходящие от тоски по дому, неприкаянности, страха, что жена станет изменять, и просто страха. Страх от потерянной свободы; страх перед неведомым будущим; страх, который только ищет причину, но не имеет явной причины и вызван неврозом, так же распространенным среди призывников, как и среди офицеров.

Эти люди считали совершенно обязательным изображать неистощимую похоть. Выйти в увольнение на несколько часов, не затребовав уставную упаковку с тремя презервативами, означало признать, что боишься секса с незнакомой женщиной, не испытываешь постоянного желания или – что служило мишенью насмешек для самой грубой прослойки солдат – хранишь верность жене или подруге, оставшейся дома. Образ солдата – мощный архетип; возьмите практически любого мужчину, поместите его в армию, и он попадет под влияние архетипа грубого и похотливого солдата и начнет совершать такие поступки, что, вероятно, сам тому удивится. Позже я узнал, что этот архетип проявляется и у женщин, приходящих служить в вооруженных силах, иногда с чрезвычайно странными результатами. Архетип солдата объясняет многое из того непостижимого, что происходит во время войны, и идея грубой похотливой солдатни – лишь одна из многих, которые людей тянет воплощать.

Большую часть моего времени занимали офицеры. Они освободились от оков домашней жизни и привычной работы и получили неограниченный доступ к медицинскому обслуживанию; они твердо намеревались использовать его по максимуму.

Ко мне приходили и с настоящими болезнями, но вскоре я понял, что эти болезни в основном застарелые и неизлечимые. Жизнь, в ходе которой человек приобретает больные ноги, больную спину, хронические головные боли, склонность к частым простудам, привычный вывих колена и несварение желудка во всевозможных видах, не мешает стать офицером ополчения, но ни один разумный командир не пошлет такого в бой. Я не мог сделать для этих больных ничего такого, чего уже не делали их гражданские доктора, но я находился рядом с больными, ел вместе с ними в столовой, был частью вознаграждения, положенного им, как они сами считали, за согласие служить родине; и потому они думали, что я вылечу то, перед чем другие врачи оказались бессильны. Пациенты приходили ко мне все время, пока я сидел в закутке, выделенном мне под кабинет и для хранения медицинских карт. Для ведения записей у меня был санитар, но он оказался почти неграмотен и от природы глуп, и мне пришлось в основном все записывать самому.

Настоящая моя работа проходила с невротиками, главным среди которых был полковник. Я еще не осознал, что каждый врач до определенной степени психиатр; он подставляет слух жалобам пациентов. Я не люблю обобщений, распространяющихся на все человечество, но по опыту первых месяцев в армии понял: чем бодрее держится военный, чем мужественней его осанка и чем больше он расписывает свои сексуальные подвиги, тем больший плакса окажется на стуле пациента в кабинете полкового военврача.