Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

Один лишь отец Хоббс был безмятежен. Он слегка кивал, вероятно думая о своем.

Архидиакон Алчин подходил к завершению проповеди. Как он улыбался, как сияла его лысина, как прыгало его адамово яблоко, пока он изрыгал желчь, облеченную в медовые слова! Он не собирался об этом говорить, сказал он (он был хороший ритор и знал, как ценят слушатели якобы отклонение от заранее приготовленного текста), но сегодня утром не мог не заметить, как некоторые члены конгрегации, входя в церковь, останавливались на миг перед картиной, висящей у входа, словно поклоняясь ей. Картина, безусловно, прекрасная, но поклонение? Он видел, что некоторые дети – девочки – делали книксен, а мальчики склоняли голову. Догадываются ли эти драгоценные младенческие души, в какой они опасности? Их родители должны обдумать предостережение против угрозы идолопоклонства, содержащееся в статье Тридцать Пятой.

Он знал – поскольку чувствовал реакцию слушателей, – что его слова покажутся добрым прихожанам Святого Айдана несомненным упреком. Он не будет смягчать выражения: это в самом деле упрек, но не упрек правителя подданным. (Кстати, он прекрасно знал, что в приходе Святого Айдана снова ввели в употребление термин «правитель хора», ненавистный ему, поскольку этот термин, как его ни понимай, шел вразрез с духом англиканства.) Нет, его, Эдвина Алчина, устами говорит сам епископ, в том самом духе «успокоения и умиротворения», предписанном епископам в Первоначальном предисловии к Общеупотребительному молитвеннику, до сих пор предваряющем книгу, которая есть у всех нас и всеми нами любима.

«А теперь – во имя Отца и Сына и Святого Духа», – заключил архидиакон Алчин, но не перекрестился, как полагалось, по мнению конгрегации Святого Айдана, в конце настоящей проповеди.

Это было не просто масло, подлитое в огонь; это было открытое объявление войны, и приход зажужжал, как растревоженный улей.

Назавтра, в понедельник, я зашел по делу в мастерскую одной из самых важных пчел. То был мистер Альберт Рассел, чья типография располагалась за несколько улиц от церкви. Я часто бывал у него по своим типографским нуждам – мне требовалось очень многое, и печатником он был отличным. Бумага для моих личных писем, бумага с шапкой для деловой переписки, бланки счетов – «За визиты на дом… За частную консультацию… За дополнительные процедуры и лекарства…» и все прочее, по необходимости, с прекрасным кадуцеем в верхнем левом углу. Мне нравилась глянцевая бумага и цвет типографской краски, который мистер Рассел именовал «античный красный».

Мистер Рассел был старостой в приходе Святого Айдана.

– Вы видали когда-нибудь такую наглость? – воскликнул он. – Говорит, что вещает устами епископа. Я знаю епископа. Еще с тех пор, как он был настоятелем у Святого Павла. Такие речи на него совершенно не похожи. Я думаю, епископ велел ему заскочить к Святому Айдану и намекнуть, что капелька умеренности не помешает. Но такие мелочные нападки! Он даже не упустил, что отец Айрдейл решил звать Дарси Дуайера «правителем хора». Это всего лишь старинное название регента. И очень мило как благодарность за двадцатилетнюю службу приходу. По-моему, это даже предложил сам доктор Парри. И это значит, что по большим праздникам Дарси имеет право надевать мантию, что ему, конечно, приятно. Да, они любят облачаться, а что в этом плохого? Это разнообразит службы и делает их поярче. И прекрасно увязывается с понятием церковного года – ну, знаете, все эти литургические цвета облачений и алтарных покровов. У нас в приходе теперь неплохой набор облачений – и это все пожертвования. То, что сейчас вышивает мисс Тодхантер, – просто умереть не встать. Пусть будет больше цвета. Конечно, я по ремеслу занимаюсь цветом, так что неудивительно, что мне это нравится. Но Милликен тоже одобряет, а он – второй староста. Мы свое дело знаем; нам не нужно, чтобы какой-то посторонний из епархиального управления учил нас, как быть старостами. Я на днях увижусь с епископом и, пожалуй, намекну ему, что Эд Алчин несет от его имени всякую отсебятину.

Мистер Рассел сердился, но он был сдержанным человеком и признавал авторитет епископа, тоже сдержанного человека, с которым можно поговорить почтительно, но с нажимом.

Чарли сдержанным не был. Я теперь редко общался с ним, но видел его часто – благодаря его сану и знакомству с Дамами. Мой друг детства, кроткий мальчик, когда-то переносивший боль с мужеством, достойным святого, стал решительным и, может быть, даже бесцеремонным; оба эти свойства подпитывались его верой. Вместе с бесцеремонностью, которая может быть положительным качеством для лидера, в нем проявился заметный снобизм, когда-то ненавязчиво, но твердо присутствовавший в его семье. Его отец-профессор, как подобает англичанину, твердо знал, кто есть кто, а его мать родилась и выросла в англоговорящем обществе Монреаля – в Канаде это говорит само за себя. Чарли гневался, что его упрекнули за стремление сделать славу Божию явной в проводимых им богослужениях и что этот упрек исходил от человека, которого он считал вульгарным простолюдином безо всякого эстетического чувства, и, что гораздо более важно, от человека, крайне примитивно понимающего христианскую веру.