Дмитрий Тихонов - Чертовы пальцы (сборник)

– Как мне отсюда выбраться? – спросил Лицедей Грачева.

Тот развел руками:

– Как обычно выбираются из поезда? Через двери.

Лицедей поднялся. Старик тут же уставился на него и, забормотав что-то невнятное своим беззубым ртом, ускорил шаг.

– Извините, – сказал ему Лицедей и побежал по проходу. Старик рванулся следом. Он не кричал, не ругался, только шамкал что-то. Его тощие морщинистые руки замелькали в воздухе, задевая за стены и потолок, – казалось, они могут изгибаться как угодно. Холодные пальцы впились беглецу в плечо, но он вырвался, выбежал в тамбур.

Здесь вился ледяной ночной ветер – обе двери были открыты. Лицедей, не раздумывая, прыгнул в правую – и краем глаза еще успел увидеть, как из вагона в тамбур вваливается лавина тонких извивающихся рук.

Но там, снаружи, в темноте, не оказалось ничего, на что можно было бы приземлиться. Ни земли, ни усыпанного гравием склона – никакой опоры. Нечто подобное иногда снилось ему в детстве: ты прыгаешь куда-то, но неожиданно понимаешь, что под тобой разверзается бездна, и падаешь, падаешь, мучимый ужасом, сжимающим острыми когтями твое дыхание.

И одновременно с этим падением, уместившимся в вечности мгновения, другое воспоминание, пронзительно-обжигающее. Вино. Кажется, все вокруг танцует, кружится в сумасшедшем водовороте. А он в самом центре этого водоворота пьет вино прямо из бутылки, запрокинув голову, – большими, быстрыми глотками. Оно терпкое и приятное на вкус. Опустевшая бутылка падает на пол, разлетается множеством мелких осколков. Лицедей смеется и поворачивается к барной стойке. Теперь за ней – демон, беспрерывно скалящий в улыбке множество острых зубов. Он кидает ему новую бутылку, рука с легкостью ловит ее. Легкость – вот ключевое слово. Ни памяти, ни надежд, ни вчера, ни завтра. Пустота. Небытие. Одна-единственная ночь, и одна-единственная бутылка из зеленого стекла, наполненная кроваво-красным нектаром безумия.

Но все же он по-прежнему был там, на пустой улице, перед домом, весь фасад которого занимала теперь отвратительная надпись, а из окон выползали твари, бывшие некогда людьми, – в костюмах, майках, халатах, некоторые совсем без одежды. Белые тела словно бы светились в темноте, а от того, насколько беззвучно они двигались, к горлу подступала тошнота. Лицедей не мог оторваться от этого уродливого зрелища, хотя прекрасно понимал: рано или поздно кто-нибудь из них заметит его, и тогда придется снова убегать, потому что луна стала слишком уж яркой.

Идти в школу не хотелось катастрофически. Но после вчерашней трепки, которую мать задала ему за перепачканные джинсы, порванную куртку и потерянный мобильник, оставаться дома хотелось еще меньше. Вадик брел по сырому тротуару, размышляя о том, что нужно все менять. Кардинально, как говорят в новостях. Именно так. Не терпеть, не подстраиваться, не стараться угодить всем вокруг, нет – кардинально менять. Как именно это сделать, он не представлял. Почему-то вертелась в голове мысль об американских школьниках, устраивающих стрельбу в своих школах, – об этом тоже говорили по телевизору. Но ведь у него не было оружия. И у отца не было, если не считать тяжелого ремня, которым он время от времени грозил своему неправильному сыну. Прийти в школу с ремнем, устроить массовую порку? Вадик улыбнулся. Ему представились репортажи новостей, растерянный корреспондент, торопливо рассказывающий в микрофон о случившемся, и ползущий внизу экрана текст: «САМАЯ УЖАСНАЯ ПОРКА ЗА ВСЮ ИСТОРИЮ ШКОЛЫ». Получилось бы неплохо.

Нужно уезжать, вдруг решил он. Мысль эта, взявшись словно бы ниоткуда, призывно засверкала миллионом ярких огней. Сбежать из дома. Только этим способом можно избавиться от опостылевших школы и семьи одним махом. Уехать в Москву, к двоюродному брату Семену. Само собой, его быстро найдут, но хотя бы какое-то время он будет свободен. Вадик, все еще улыбаясь, представил себе, как мечется по квартире, не находя себе места, мать, как жалеет о всех тех выволочках, которые устраивала ему. Представил отца, тоже беспокойно шагающего из угла в угол. Ремень проклят, выброшен в мусорное ведро. Но поздно, слишком поздно!

Учителя в классе рассказывают о том, как ведутся поиски без вести пропавшего ученика, а сами сокрушаются, что довели беднягу своим отношением к нему. Симагина вызывают к директору и, выяснив все подробности драки, ставят – обязательно – на учет в милицию. Симагин рыдает в голос, умоляет простить его, но это бесполезно. Никто даже не смотрит на него, все думают совсем о другом мальчике.