Лафкадио Хирн - «Мальчик, который рисовал кошек» и другие истории о вещах странных и примечательных

Время 2:07 пополудни. Высота 9317 футов.

Отдыхая, я смотрю сквозь дверь на простирающуюся внизу бездну. Местность сейчас смутно видна лишь сквозь разрывы в бескрайних просторах белых облаков, и сквозь эти разрывы все кажется почти черным… Горизонт отодвинулся ужасающе далеко, расширился до чудовищных пределов… Мои горики предупреждают меня, что до вершины еще остаются многие мили. Я был слишком медлителен. Нам следует поторопиться с восхождением.

Несомненно, зигзаг пошел в гору круче, чем прежде… Мелкие камни сейчас перемешаны с крупными угловатыми обломками пород, и нам иногда приходится обходить необычного вида черные глыбы, похожие на базальт… По правую сторону воздымается, теряясь из виду, мрачная зубчатая черная гряда – древний лавовый поток. Линия левого склона по-прежнему устремлена ввысь, прямая, как тетива лука… Тревожит мысль, не сделается ли тропа еще круче; мучают сомнения, не станет ли она еще каменистей. Крупные камни, не удержавшиеся под моей ногой, бесшумно летят вниз; я боюсь смотреть им вслед. Их бесшумное исчезновение вызывает у меня чувство, какое испытываешь, когда снится, что проваливаешься куда-то в пропасть…

Над нами возникает белое сияние – самая нижняя оконечность огромного снежного языка… Сейчас мы идем по краю заполненной снегом узкой и длинной лощины – самого нижнего из тех белых прожилков, казавшихся при первом взгляде на вершину этим утром едва ли в один дюйм длиной. Пройдет еще целый час, прежде чем мы минуем его… Проводник убегает вперед, пока я отдыхаю, опершись на свой посох, и возвращается с большим комом снега. Какой необычный снег! Не пушистый мягкий белый снег, а масса прозрачных шариков, подобных стеклянным бусинкам. Я съедаю немного и нахожу его удивительно освежающим… Седьмой приют закрыт. Смогу ли я добраться до восьмого?.. К счастью, дышать становится не так трудно… Ветер вновь налетает на нас, и черная пыль вместе с ним. Горики держатся ближе ко мне и продвигаются вперед с большой осторожностью… Я вынужден останавливаться для передышки на каждом повороте тропы – не могу даже говорить от изнеможения… Я ничего не чувствую, я слишком устал, чтобы хоть что-то чувствовать… Как я это сумел, никак не могу понять, но я все-таки дошел до восьмого приюта! Ни за какие тысячи миллионов долларов не сдвинусь я сегодня еще хотя бы на шаг!

Время 4:40 пополудни. Высота 10 693 фута.

Здесь чересчур холодно, чтобы отдыхать без зимней одежды; и сейчас мне открывается подлинная ценность плотных теплых халатов, которые взяли с собой проводники. Халаты эти синие, с большими белыми китайскими иероглифами на спине и подбиты толстым слоем ваты, подобно стеганым одеялам, но они кажутся легкими, ибо воздух сейчас воистину подобен морозному дыханию февраля… На огне готовится наша трапеза; я замечаю, что древесный уголь на этой высоте ведет себя подобно огнеупорному материалу и что огонь удается поддерживать, только не отходя от него ни на шаг… Холод и усталость обостряют наш аппетит: мы поглощаем изумительное количество дзо-суй – риса, сваренного с яйцами и небольшим количеством мяса. Ввиду моей крайней усталости и позднего времени было решено здесь заночевать.

При всем своем изнеможении я нахожу в себе силы доковылять до двери, чтобы полюбоваться потрясающим видом. Всего в нескольких футах от порога жуткий склон из каменных глыб и вулканического шлака круто уходит вниз, в гигантский нимб облаков несколькими милями ниже нас, облаков бесконечного числа форм, но по большей части клубящихся и пушистых нагромождений; и вся эта сгрудившаяся масса, простирающаяся почти до горизонта, ослепительно-белая в солнечном свете. (Японцами этот огромный облачный простор образно называется вата-но-уми – «хлопковое море».) Сам горизонт – забравшийся на огромную высоту, расширившийся до фантастических пределов – кажется парящим где-то в высях над остальным миром: широкий сияющий нимб, охватывающий пустое пространство. Пустое, говорю я, ибо самые дальние дали под линией небес окрашены в цвет неба и лишены очертаний, в силу чего впечатление, что у вас создается, – это будто вы находитесь не где-то под небесным сводом, а в некоем месте, вознесенном в огромную голубую сферу, а этот безбрежный горизонт представляет собой как бы ее экваториальную зону. Отвести глаза от такого зрелища невозможно. Я неотрывно любуюсь им, пока заходящее солнце не начинает преобразовывать цветовую палитру, превращая хлопковое море в золотое руно. На половине всего горизонта разрастается и полыхает золотое великолепие. Под ним то тут, то там сквозь просветы в облаках окрашенные бесформенности начинают обретать свои очертания: сейчас я вижу золотые воды с длинными лиловыми мысами, вдающимися в них, с грядами фиолетовых гор, сгрудившихся за ними; эти мимолетные видения удивительно напоминают фрагменты цветной топографической карты. Однако бо́льшая часть ландшафта – это чистая иллюзия. Даже мои проводники, с их долгим опытом и орлиным зрением, едва способны отличить реальное от нереального, ибо и синие, и лиловые, и фиолетовые облака, плывущие под золотым руном, в точности повторяют очертания и окраску далеких пиков и мысов: распознать облако вы можете лишь по его медленно меняющейся форме… Все сильнее блещет злато. Тени приходят с запада – тени, отбрасываемые облачными горами на облачные горы; и они, подобно вечерним теням на снегу, фиолетово-синие… Затем горизонт окрашивается в оранжевые тона; затем в тлеюще-багровые. И вот уже бо́льшая часть золотого руна вновь обратилась в хлопок – в море белого хлопка в смешении с розовым… Начинают мерцать звезды. Облачная пустыня становится сплошь белой, сгущаясь и заволакивая все до самого горизонта. Запад погружается во мрак. Ночь разрастается, и все темнеет, кроме этой чудесной, непрерывной, окутывающей мир белизны – хлопкового моря.