Чайна Мьевилль - Переписчик

«Ключи ждут тебя? – Я не хотел задавать отцу вопрос, но хотел, чтобы он ответил. – Ты создаешь их из ничего или нащупываешь края?»

Он использовал металлолом. Расплющенные металлические панели, которые нагревал и с которых иногда молотком сбивал стружку. И почерневшие днища кастрюль – эти ему особенно нравились, поскольку уже были плоскими и тонкими.

Так, значит, ключи ждали, когда отец выпилит их из металлического куска-не-ключа? Я наслаждался этой мыслью, но доверять моим желаниям не стоило.

С тех пор, попадаясь мне на глаза, некоторые клиенты отца тут же изображали на лицах омерзение, дабы продемонстрировать, насколько они его не одобряют, какую сильную питают неприязнь.

Одним морозным туманным утром отец наказал мне играть, не убегать далеко и ждать. А сам закинул на плечи пустые мешки, и я услышал, как звенят в его руках монеты. Он снова отправлялся в город – впервые с тех пор, как забрал меня у полицейских.

– Если кто-нибудь явится, пока меня не будет, – крикнул он через плечо, – вели обождать снаружи. Или пусть уходят.

Если отец и опасался столкнуться с презирающими его горожанами, которые тем не менее опять продавали ему еду и пользовались его мастерством, то он успешно это скрыл, как скрывал многое другое.

Я бегом взобрался по лестнице и наблюдал за ним из грязного чердачного окна. Когда отец исчез и вокруг все затихло, узел в моей груди ослаб.

Это был мой первый день в одиночестве. Я отвел коз вниз по склону, и они блеяли друг на друга, и я тоже кричал, просто желая узнать, каково это. Затем они жадно щипали то, что лично мне казалось ничем. От дома мы далеко не ушли, так что, когда в полдень кто-то заколотил в дверь, я услышал.

Коренастая рыжеволосая женщина смотрела на меня настороженно, скрестив руки на груди. Когда я приблизился и сообщил, что ключника нет, она грязно выругалась и, бросив что-то на ступени, рявкнула:

– И что мне теперь делать?

Брошенный предмет отскочил в сторону. Я подождал, когда женщина умчится, затем встал на четвереньки и отыскал его. Какой-то механизм. Помню, что он напоминал сердце. Я положил его на кухонный стол, и вернувшийся через несколько часов отец, завидев это сердце, опустил на пол свои тяжелые мешки.

– Женщина принесла, – сказал я.

Отец поднял его, перевернул.

– Просто бросила и убежала.

– Откуда бы она его ни вытащила, – произнес он, – она хочет ключ, чтобы оно снова заработало.

– А нельзя просто поместить его обратно? – спросил я.

Снаружи подвывали козы, и отец мельком покосился в их сторону.

– Можно. Но ей нужен ключ в помощь. Я в силах создать такой ключ.

Я наблюдал, как он перебирает свои шила, напильники, плоские железки и тиски.

Совсем скоро отец вновь отправился в город, и со временем эти походы стали обыденностью. Порой, пока его не было, опять появлялись люди вроде той женщины, и я говорил им, когда лучше вернуться. Я все еще не мог сбежать и знал это, хотя не совсем понимал почему. И осмеливался лишь спускаться все ниже по холму.

Как-то вечером я обнаружил лишь одну из своих коз, хотя как всегда привязал их вместе. Я уже изучил их характеры, и пропала более отважная и драчливая. Я даже могу сказать, как ее звали в тот день.

Я поднял цепь с кожаным ошейником на конце. Он был перерезан.

Ее товарка казалась безмятежной. Она бросилась ко мне на случай, если я принес из чулана что-нибудь новенькое и необычное пожевать – я не должен был, но иногда приносил, – внимательно меня оглядела и боднула.

– Где твоя сестра? – прошептал я.

Разумеется, я подумал, что козу забрал отец, но даже тогда, в закатном свете, когда горло свело от страха за животное, мысль казалась глупой и неправильной. Я просто не мог представить, как он аккуратно цепляет ножом ошейник… не с тем пустым выражением, что я видел на его лице во время убийств.

Вернувшись в дом, я едва мог говорить, но все же выдавил слова. Реакция отца и успокоила меня, и испугала. Ярость его подтвердила, что он не причастен, но она же внушила мне еще больший страх, ибо отец гневался, пусть и не на меня.

Он снова и снова хлопал рукой по столу, и я затих и съежился, пока он на все лады костерил воров. Тот раз единственный на моей памяти, когда отец ненадолго переключился на свой первый язык – на котором я сейчас пишу и которого тогда даже не знал. Он сквернословил и злобно зыркал.

И я видел, как он сглотнул и усмирил голос, прежде чем заговорить непосредственно со мной.