Чайна Мьевилль - Переписчик

– Ты, – медленно протянул охотник, затем покосился на меня и сказал отцу так громко, чтобы я услышал: – Мы обязательно вернемся.

– Так вы и должны, – кивнул отец.

– Я серьезно, мать твою. Мы кого-нибудь пришлем, чтоб проверили, как ты обращаешься с мальчиком.

– Да. – Отец снова кивнул, резко, яростно. – Так и надо. Присматривайте за мной. Вы должны убедиться.

Мойщик окон пялился в небо, на убывающий свет. Ко мне подбежал Дроб.

– Я приду и заберу тебя, – прошептал он, но отошел, едва его позвала учительница.

Она и мойщик первыми пошагали по тропе. Оба всё не отрывали глаз от заходящего солнца. За ними шел Дроб, а в спину ему глядел охотник.

И именно он оборачивался на меня чаще всего. Даже чаще, чем Дроб.

НА ХОЛМЕ, ГДЕ Я РОДИЛСЯ, ЕСТЬ ЦВЕТУЩИЙ колючий куст. Больше я нигде его не встречал. Он около метра высотой, ветви растут кучно, сплетаясь в плотные цилиндры, так что заросли этих кустов похожи на ряды низких, цепляющихся за одежду столбов. Они увешаны многолетними сине-серыми ягодами, которые в красном закатном свете сияют, будто черные зрачки.

Я стоял среди столбчатых кустов, глядя в их мерзкие растительные глазки.

Отец на меня не смотрел. Он бросал камни куда попало, ожидая, когда горожане уберутся прочь. Он ждал, наблюдал за ними, не смотрел на меня и все бросал камнями по камням.

Дроб в последний раз оглянулся, и глаза и рот его округлились в ужасе. Наверное, из-за выражения моего лица. Он дернулся было ко мне, но охотник сжал его плечо – не жестко, однако лишая шансов на побег. Он что-то прошептал Дробу, и тот подал мне знак руками, вот только я не понял, что он хочет сказать.

Они скрылись, а я остался в окружении сторожевых кустов, окутанный слабым светом.

– Я не сержусь, – сказал отец.

Меня разрывало от несправедливости происходящего, а он пытался меня успокоить.

– Все будет хорошо, – мягко произнес он и шагнул ближе. – Прости за все.

Я не шелохнулся, тело будто навеки замерло. Нас с отцом разделял всего один ряд колючек. Он протянул руку.

И вот мы с ним наедине, на холодном холме, и я не в силах ничего сделать.

Я сколько мог оставался неподвижным, как будто чего-то ждал, а когда ничего не случилось, невероятно медленно выбрался из зарослей, волоча ступни по земле, но идти, кроме как к отцу, было некуда.

Я приблизился, и он улыбнулся и будто даже едва не заплакал.

– Еще раз привет, – прошептал отец.

Он не опускал руку, пока я ее не сжал.

От прикосновения к его жесткой теплой коже мне стало дурно.

– Ну же, – сказал отец. – Я покормлю тебя. Идем домой.

В ТУ ПЕРВУЮ НОЧЬ НАЕДИНЕ С ОТЦОМ Я, утратив всякую надежду, сидел на кухне.

Отец готовил, поглядывая на меня, а я ждал, безмолвный и поникший, словно пустой мешок. Казалось, из-за этой внутренней пустоты я даже не мог бояться, пока не наступила ночь. И тогда я лежал в кровати, слушая шаги поднимающегося по лестнице отца, представляя, как он подходит к моей двери – втиснутой между его и маминой комнатами – и смотрит на меня как на некую диковинку, смотрит на меня и в то же время не смотрит. Я пялился в потолок, слитый с чердачным полом. Голова кружилась. Я воображал, как отец наблюдает за мной, словно я нечто, что нужно лишить возможности двигаться.

Не помню, чтобы спал. На следующий день я был медлительным и нервным и просто не знал, что делать и чего ждать.

Отец мастерил ключи. А я?

– Пойдешь играть? – спросил он, когда снова меня кормил.

Едва на улице забрезжил серый свет, отец поставил передо мной тарелку, хотя я не мог пропихнуть в себя ни крошки.

– Я весь день работаю, – сказал он. – Это тебе на потом. Не забегай слишком далеко.

Пока отец резал металл, я открыл дверь в мамину комнату.

Никаких покрывал на каркасе кровати, никаких книг на полках и столах, явно протертых, потому что даже следов пыли вокруг контуров книг не осталось.

Я обошел наш участок по периметру. Чем заняться в подобный день?

Очень хотелось еще раз взглянуть на письмо, будто это могло помочь, но я понятия не имел, где оно.

Несколько раз за тот день отец кричал мне с крыльца дома. Не сердито, нет, просто проверял, что я поблизости. Заставлял меня отзываться.

Концом обугленной палки – специально ее для этого поджег – я оставлял на скале метки. В какой-то момент они превратились в буквы, а затем и в слова. Странно, но сейчас я не могу вспомнить, что тогда написал. Однако, написав это, я отошел и начал бросать камешки в слова в поисках особой параболы, точной траектории.