Ксения Хан - Хозяин теней [litres]

Бинго.

– Зачем тогда ты явился? – Теодор растягивает слова и манерно проговаривает каждый звук. Палмер трясется с головы до ног.

– Передать тебе послание.

Он выдергивает из кармана клочок бумаги – Теодор уверен, что это пергамент, – и бросает ему под ноги. С деланым равнодушием и видимым отвращением.

– Что это?

– Сам поймешь, фоморов прихвостень.

Даже голос у мальчишки ломается от напряжения.

– Ты больше похож на их слугу, – сухо бросает Теодор, – раз исполняешь чьи-то приказы, мальчик .

– Да пошел ты!

Он рычит и не трогается с места, охваченный злостью. Читать его проще простого. Напряжения и тревоги больше нет – одна ярость. Теодор спокойно наклоняется, чтобы поднять записку.

– Не против, если я прочту при тебе?

Он уверен, что Палмер готов кинуться на него с кулаками, но его останавливает чья-то невидимая рука – та, что направляет его, та, что выводит фразы на пергаменте красивым каллиграфическим почерком. Та, что наверняка ведет и самого Теодора.

– Может, мы оба с тобой лишь марионетки в умелых руках мастера, а? – спрашивает он. Мальчишка сжимает зубы и молчит. – Видимо, ты со мной согласен.

Он успевает развернуть бумагу и увидеть в тусклом свете напольной лампы первое слово: « Навеки », когда над дверью лавочки звенит колокольчик.

– Мистер Атлас! – раздается звонкий голос Клеменс Карлайл, и сама она появляется за спиной Палмера. – Думаю, нам нужно поговорить.

Мальчишка бледнеет сильнее прежнего, нервно оборачивается и тут же прячет лицо в вороте куртки. Теодор буквально слышит, как в натянутом напряжением воздухе лопается струна гитарного рифа. В мозгу вспыхивает, точно тысяча солнц, тревожная мысль: «Только не Клеменс!».

Она замирает.

– Шон?..

Тот выдыхает и открывает лицо.

– Это ты во всем виноват, – цедит он сквозь зубы.

Затем оборачивается к Теодору, в один прыжок оказывается рядом и выхватывает из-за пояса джинсов нечто, что невозможно разглядеть, – только золотистый отблеск длинного и острого, точно острого предмета, – и оно жалом впивается Теодору под ребра.

Боль пронзает до самого позвоночника. Теодор коротко вскрикивает.

– Шон! – кричит Клеменс.

– Это тебе за поломанную жизнь, бессмертный дьявол! – рычит мальчишка и отпускает Теодора.

Он оседает на пол, в голове шумит кровь, в правом боку, под ребрами, пульсирует и разливается по всему телу боль, ноги и руки леденеют, в глазах становится темно; мир опрокидывается навзничь, пляшет разноцветными бликами, теряет очертания.

Лицо Палмера исчезает, на смену ему приходит лицо Клеменс, искаженное страхом и болью.

Почему болью?

Кажется, кровь хлещет из застарелой раны, той самой, которую он безуспешно пытался скрыть под рубашками и пиджаками своих строгих костюмов.

– Теодор! Нет-нет-нет, только не закрывай глаза, я сейчас!

Клеменс кричит, но слова почти неразличимы.

Боль охватывает грудную клетку и забирается в самое сердце. Ему нечем дышать, а в голове стонет на одной ноте женщина.

Единственная, кого хочется слышать. Единственная, кого слышать не хочется.

– Теодор!

Теодор опускает веки, отдаваясь темной ночи со всполохами искр огромного костра.

– Серлас!

Жаркий воздух сушит глаза. Серлас устало вытирает со лба пот, но тот, похоже, испаряется, не успевая намочить рубаху. Косить траву в такую погоду – сущая пытка. Да и трава уже не трава.

Все иссохло, пожелтело и превратилось в седое покрывало. Река обмелела окончательно, океан отошел, отступил и оголил белые от соли глыбы. Теперь они острыми клыками скалятся в небо, нежно-голубое, без единого облачка. Иногда Серлас, проходя по берегу, смотрит вниз, в обрыв, видит жестокую улыбку океана, но не может послать ему ответную.

В городе неспокойно. Рыба мельчает, овощи сохнут и не доживают до урожая, зерновые гибнут на корню. Люди становятся злее: до Серласа то и дело доходят слухи о драках, жестоких побоях, о том, что сыновья мельника избили сына кузнеца, кузнец забил до полусмерти мельника, а жена одного повздорила с дочерью другого из-за мешка муки, и обе теперь не досчитываются пары зубов.

Серлас больше не ходит в город.

Он косит траву за домом, чтобы отнести к вечеру на берег океана и оставить там, не давая засухе возможности сжечь все дотла. На той неделе пожарища вспыхнули в роще неподалеку и в полях. Спалили два сарая с запасами, вызвали новые волнения, испугали детей и женщин.