Дарья Бобылёва - Вьюрки [litres]

«Точно, – успела подумать Юки, зарываясь головой в подушку, – знает что-то, только говорить не хочет…»

Шел сильный дождь, и утоптанная дорожка превратилась в хлюпающее грязевое тесто. При каждом шаге приходилось вытягивать из него большие, не по размеру, галоши, и они ударяли по пятке. Промокший, разбухший от влаги сад казался неузнаваемым, и дело было не только в дожде. У калитки, где росли кусты крыжовника, теперь почему-то была старая яблоня, а там, где мама посадила свои любимые лилии, вздрагивала под тяжелыми каплями картофельная ботва.

Она обернулась и посмотрела на дом – добротный, темно-зеленый, с резными наличниками и тюлевой пеной на окнах. Так вот, значит, каким он был раньше. А внутри, наверное, и обои в цветочек, и кладовка, и желтый эмалированный таз, об который все спотыкаются.

Но надо было идти дальше, к забору. Там самое лучшее место – лиловые ирисы, пестрые астры осенью, там никто не побеспокоит…

В руках у нее был продолговатый кружевной сверток, а под мышкой – тяжелая, волочащаяся по грязи лопата. От одной только мысли о том, чтобы приподнять кружево, посмотреть, что под ним, становилось страшно и больно. Надо просто закопать, поглубже, чтобы никто не добрался, не разбудил. Хорошо, что земля сейчас мягкая.

Копала она долго, с трудом выворачивая тяжелые мокрые комья. Уже стемнело, и лежащий в уютной постельке из лопуха сверток пронзительно белел в полумраке. Она взяла сверток и осторожно опустила туда, в грязную жижу.

И мозг вдруг пронзила чужая, лихорадочная мысль – не убивала, не убивала, нет-нет-нет, она бы ни за что, просто уснула слишком крепко… И мысль была чужая, и тело – то самое плотное, грудастое, знакомое уже тело незнакомой женщины в мокром насквозь халате.

Она стерла соленую воду с лица, случайно зацепив мизинцем сережку. И вспомнила сразу так ярко, что захотелось закрыть глаза и умереть на месте: как же маленькой эти сережки нравились, все тянула пальчики к прозрачным алым камням, хватала, игралась. Замок никак не поддавался, и она почти вырвала сережку из уха, кровь капнула на шею. Поцеловала нагревшийся от тела металл и бросила на сверток:

– Забирай игрушечку, на память…

– На память, – повторила, распахнув глаза, толком еще не проснувшаяся Юки. – На память!

Она кричала так громко, что на второй этаж тут же взлетела разбуженная Катя. Юки, всхлипывая, протянула ей кулон, который сделала из найденной сережки. Ведь он все время, все это время висел у нее на шее, она просто забыла о нем. Висел вместе с любимыми бусами из «кошачьего глаза» и образком, который подарила мама. Украшения, которые ей особенно нравились, Юки носила не снимая, и этот дополнительный шнурок даже не чувствовался, как будто его и не было. Катя молча разглядывала сережку, а Юки все причитала: какая же она дура, как же она не подумала, ведь столько ужастиков пересмотрела…

– Где нашла, помнишь? – спросила Катя.

– Приме-ерно…

Катя задумчиво кивнула.

Они копали до самого вечера. Юки очень боялась, что рано или поздно лопата наткнется на тонкие побуревшие косточки, и вздрагивала от каждого подозрительного стука. Но это, к счастью, оказывались то камни, то корни. Юки успела во всех подробностях пересказать Кате свой сон, и та все время спрашивала, какой именно глубины была яма. Наконец, стерев ладони до пузырей, они решили, что глубина подходящая.

Катя взяла сережку, бросила на дно ямы и очень серьезно сказала:

– Забирай свою игрушку и память свою забирай.

Юки покосилась на нее с удивлением. А Катя вручила ей лопату и велела закапывать.

А потом, утрамбовав землю и накидав сверху досок, Катя и Юки отправились в кошачье царство, к Тамаре Яковлевне. После чуть не удушившей Вьюрки ссоры пенсионерки-старожилы сосуществовали мирно и благостно, но на участке Зинаиды Ивановны по-прежнему буйствовала зелень, а покой Тамары Яковлевны оберегали полосатые легионы. Для них Катя приготовила связку мелкой плотвы – уже были случаи, когда кошки просто не пускали не понравившегося им гостя за калитку, окружив его шипящим кольцом.

Предлог для визита был благовидный – не так давно Катя одалживала у Тамары Яковлевны стакан муки. Муку Юки отсыпала из своего мешка, а еще они прихватили с собой бутылку малиновой настойки, невыносимо сладкой, которая уже не первый год хранилась у Кати в погребе для какого-нибудь особого случая.

Тамаре Яковлевне нездоровилось – как она сама утверждала, из-за погоды, – она полулежала на диване, вся в подушках и котах. Коты смотрели на гостей бездумно и сосредоточенно, совсем как та кошмарная девочка, и Юки, и без того очень смущавшейся, стало окончательно не по себе. Но малиновая настойка быстро взбодрила Тамару Яковлевну, та разрумянилась, подобрела, даже сказала, что у Юки прекрасные волосы и надо отращивать косу, только смыть сначала чем-нибудь эту ужасную черную краску…