Орасио Кирога - Обезглавленная курица

На это раз Маццини взорвался.

— Ты — чахоточная гадюка! Вот что я хотел тебе сказать! Спроси, спроси врача: что больше является причиной менингита у твоих детей — мой отец или твои гнилые легкие? А, гадюка?!

Они продолжали, распаляясь, спорить до тех пор, пока стон Бертиты вдруг не запечатал им рты. В час ночи легкое желудочное расстройство у нее прошло, и, как это неизбежно бывает у всех молодых пар, которые однажды пылко полюбили друг друга, настало примирение, настолько искреннее, насколько обидной была ссора.

Расцвел великолепный день, а когда Берта встала с постели, она сплюнула кровью. Без сомнения, главной причиной ее состояния было эмоциональное потрясение, пережитое ужасной ночью. Маццини долго держал ее в объятиях, пока она в отчаянии плакала, и никто из них не посмел произнести ни слова.

В десять часов они решили пообедать, а потом прогуляться. Поскольку время поджимало, приказали служанке зарезать курицу.

В этот солнечный день идиоты оторвались от скамейки. Служанка на кухне отрубила птице голову и медленно выпускала из тушки кровь (Берта узнала об этом эффективном способе сохранения свежести мяса от своей матери), когда она почувствовала, что за спиной у нее кто-то дышит. Обернувшись, она увидела четырех идиотов, которые стояли плечом к плечу и ошеломленно наблюдали за этой процедурой… Красное… красное…

— Сеньора! Здесь на кухне мальчики.

Берта сразу же пришла; она терпеть не могла, когда они переступали порог кухни. Даже в час всепрощения, забвения и вновь обретенного счастья ей не удавалось избежать этого ужасного зрелища! Чем сильнее была ее восторженная любовь к мужу и дочери, тем страшнее была ее ненависть к этим чудовищам.

— Уведи их отсюда, Мария! Вышвырни их! Вышвырни, тебе говорю!

Четверо бедных зверят вернулись на свою скамейку, потрясенные от полученных жестоких тумаков.

После обеда все разошлись. Служанка уехала в Буэнос-Айрес, а родители с дочерью отправились на прогулку по окрестностям. Они возвращались, когда солнце уже начинало садиться, но Берте захотелось поговорить немного с соседями, живущими через дорогу. Дочь быстро побежала домой.

Тем временем идиоты просидели на скамейке весь день, не шелохнувшись. Солнце почти скрылось за забором, но они продолжали сидеть, вялые, как никогда, и пялиться на кирпичи.

Внезапно между их взглядом и стеной что-то замелькало. Их сестренка, за пять часов уставшая от общества родителей, решила погулять по патио одна. Она остановилась у подножия забора и задумчиво посмотрела на его вершину. Ей, несомненно, захотелось забраться наверх. Наконец она встала на стул без сиденья, но все равно не дотягивалась. Затем взяла ящик из-под керосина, который ей, благодаря хорошему ощущению пространства, удалось с триумфом поставить вертикально на стул.

Четыре идиота с отсутствующим взглядом наблюдали, как их сестренка терпеливо пытается найти равновесие и как, стоя на цыпочках, дотягивается подбородком до вершины забора, держась трясущимися ручками. Они наблюдали, как она ищет ногами опору, чтобы подняться выше.

Взгляды идиотов оживились; в их зрачках загорелся пытливый огонек. Они не отрывали глаз от сестренки, и растущее чувство звериного обжорства исказило их лица. Они медленно двинулись к забору. Маленькой девочке уже удалось закинуть ногу на забор, и она собиралась уже оседлать его, чтобы перелезть на другую сторону, когда почувствовала, как что-то схватило ее за ногу. Она посмотрела вниз. Восемь глаз сверлили ее, наполняя сердце страхом.

— Отстаньте! Отпустите! — закричала она, дрыгая ногой. Но ее держали крепко.

— Мама! Ай, мама! Мама, папа! — призывно заплакала она. Она попыталась уцепиться за вершину забора, но ее потянули вниз, и она упала.

— Мама, ой, мам… — Она больше не могла кричать. Один из мальчиков сдавил ей горло, раздвигая кудряшки, словно это были перья, а трое других потащили ее за ногу на кухню, где этим утром служанка зарезала курицу, крепко держа ее и с каждой секундой выжимая из нее жизнь.

Маццини сидел в соседском доме, когда ему показалось, что он слышит голос дочери.

— По-моему, она тебя зовет, — сказал он Берте.

Они тревожно прислушались, но больше ничего не было слышно. Они быстро попрощались с соседями, и, пока Берта пошла повесить шляпку, Маццини зашел в патио.

— Бертита!

Никто не ответил.

— Бертита! — повторил он уже высоким, полным отчаяния голосом.

Тишина была настолько гробовой для его безгранично измученной души, что по его спине пробежал холодок ужасного предчувствия.