Кулак Петрович И Ада - Время Вьюги. Трилогия [СИ]

— Барышня, — негромко позвал Пауль. «Заключенная Ингрейна» как-то не выговаривалось.

Нодэна вздрогнула и подняла голову. Ее светлые глаза под мокрыми рыжими ресницами казались почти бесцветными и словно нарисованными на лице, как у куклы.

— Барышня, — повторил Пауль.

— Барышня?

Женщина не то чтобы вздрогнула, но как будто проснулась. Взгляд, во всяком случае, сделался осмысленным и очень холодным.

— Барышня, — медленно повторила она и замолчала. — Чем могу быть любезна? — после некоторой паузы поинтересовалась нордэна. Наверное, тон получился бы ледяным, если бы не сорванный голос.

— Может, вам чего надобно… заключенная Ингрейна? Вы скажите…

— Пусть те, кто вас сюда прислал, не рассчитывают. Веревки я не попрошу, — вскинулась нордэна. — Справляйтесь сами!

Пауля аж злость взяла. Эти северяне точно вели себя как змеи подколодные. Жалили даже тех, кто к ним с добром пришел.

Сиди перед ним парень — он дал бы в зубы, но это была хоть и тронутая на голову, а все же баба.

«Чтоб тебе, стерва, ни дна ни покрышки!»

Пауль развернулся, чтобы уйти.

— Что, все, больше добрых вестей не будет?

«Ух, язви тебя!»

— А как же письмо от мертвой Кейси? Или, может, Наклза уже тоже со свету сжили? Чего молчите? Думаете, я, когда вошла, не оценила, какой прочный крюк вделан в потолок, а?

— Я тебе, стерва, в отцы гожусь, уважение поимей! Водицы хотел принести, а ты лаешься сразу, что собака цепная. Меня первого вздуют, если ты повесишься, а у меня семеро по лавкам!

Нордэна хлопнула глазами, а потом как-то по-волчьи ощерилась.

— Ах, глядите, добряк выискался! Какой ты мне к бесам отец? Моему отцу тебя бы в лучшем случае сапоги мыть допустили, и то навряд ли, для этого у нас Гребер имелся.

«Тварь», — почти беспомощно подумал Пауль, отступая к двери. В женщине, рыдавшей над письмом, осталось очень мало человеческого. Он это скорее почуял, чем как-то осознал умом, и подумал, что лучше оказаться за пределами камеры.

— Вали к своим семерым под лавкой по-добру по-здорову, и не хрен мне больше письма таскать, сволочь! А хозяевам своим передай, что Каллад — страна большая, веревок и лопат здесь с избытком. И мне хватит, и на ваш век останется! Чего вылупился?! Вали, я сказала! Проваливай!

Прежде чем выскочить из камеры, Пауль еще успел осенить себя рэдским знамением, отгоняющим злые силы. Только бесы знали, что там на уме у этих безумных нордэнских ведьм.

Недогребер вылетел как ошпаренный. Пожалуй, это он хорошо сделал, потому что Дэмонра чувствовала, что вполне готова его ударить, да что там ударить — убить. Вышвырнуть это бесполезное перетрусившее существо из мира живых, откуда его не более храбрые хозяева с помощью лжи вышвырнули Рейнгольда и почти вышвырнули ее. Дэмонру трясло от ненависти — не к этому конкретному тюремщику, а ко всему миру разом.

Она никогда не сомневалась в справедливости мироздания: Время Вьюги учило, что такие сомнения крайне вредны и ведут в никуда. Именно этому постулату Дэмонра верила: сомнения — это для умных, вроде Наклза, а ей сомнений по должности и по рождению не полагалось. Мир в ее глазах никогда не выглядел карамельно-добрым, и она как раз была предельно далека от мысли, что за каждый хороший поступок судьба даст ей конфетку, а за плохой — тумаков. Но при этом твердо веровала в более общую и абстрактную справедливость, которая конфетки не раздавала, но и делать зло безнаказанно не позволяла. Дэмонра спокойно принимала жизненные затрещины, раз за разом, зная, что мало соответствует определению «хороший человек». Больше того, сама при надобности и делала зло, и сдачи дать могла.

Рейнгольд никому зла не делал и сдачи дать то ли не мог, то ли не опускался до таких вещей, а они его все равно убили.

Дэмонра не смогла бы сказать наверняка, любила ли она Рейнгольда раньше или только жила с ним, потому что более удобного человека даже представить сложно, но несколько минут назад, читая его последнее письмо, она любила его больше чем Мейнарда Тальбера, и Кассиана Крэссэ, и всех других людей, которых встречала на жизненном пути, больше нордэнских богов, больше блага Каллад и даже больше, чем Наклза, если это только было возможно. На это короткое время, пока перед глазами бежали аккуратные строчки, Рейнгольд для нее сделался живее всех живых, дороже всего, что она знала, а потом исчез. И вместе с ним исчезло все, что олицетворяло собой возможный порядок в ее жизни — дом, поддержку, старость.