Рэйчел Винсент - Потерянная душа

Я была одета, конечно, но это было бы не так, если бы мой следующий приступ паники произошел бы в душе. Потащат ли они меня голой и привяжут ли меня к другой кровати?

Пока я смотрела, завороженная и испуганная, санитары протянули новичка через половину секции, дядя Брендон дернул тетю Вэл в один из углов теперь почти пустой комнаты. Он взглянул на меня, но я сделал вид, что не замечаю, зная, что он не хочет, чтобы я слышать то, что он хочет сказать.

— Мы поступили неправильно, Вэл. Она не должна быть здесь, — прошептал он яростно, и глубоко в душе мне стало веселее. Шизофрения или нет — диагноз еще не был подтвержден — но я не принадлежала Лейксайду. У меня не было сомнений.

Краем зрения я увидела как моя тетя скрестила руки на узкой груди.

— Доктор Нельсон не позволит ей выйти, пока…

— Я могу изменить его мнение.

Если кто и может, то это дядя Брендон. Он может продавать воду рыбе.

Один из санитаров отпустить руку пациента, чтобы поправить одеяло, и новый парень толкнул его назад, а затем попытались высвободиться из хватки другого санитара, теперь из его уст лился случайный поток проклятий.

— Он не работает сегодня вечером, — прошептала тетя Вэл, нервно смотря на драку. — Ты не сможешь связаться с ним до завтра.

Хмурость моего дяди усилилась.

— Первым делом с утра я позвоню ему. Это будет ее последняя ночь здесь, если я могу ее вызволить.

Если бы я не боялась привлечь внимание к тому, что подслушиваю, я бы вскочила и повеселела.

— Если у нее не будет другого… приступа между сейчас и потом, — сказала тетя Вэл, эффективно надвинув дождливую тучу над моим парадом.

И вот тогда я заметила Лидию, свернувшуюся калачиком в кресле в глубине комнаты, с лицом искаженным от боли, смотрящую на нас троих, а не на драку. Она делала все усилия, чтобы скрыть, что подслушивает, и даже послала мне тонкую, грустную улыбку, когда увидела, что я заметила ее.

Когда санитары схватили нового парня под контроль и спокойно ввели в закрытое помещение, мои тетя и дядя быстро распрощались. И на этот раз, когда дверь за ними закрылась, мой обычный горький ручей одиночества и отчаяния был разбавлен тонкой, сладкой лентой надежды.

На расстоянии восьми часов и телефонного звонка была свобода. Я бы отпраздновала вместе с дизайнером блестящего спортивного костюма.

Следующее утро отметило мой седьмой день в Лейксайде, и моя первая мысль была, что я официально пропустила свой танец возвращения домой. Но трудно было быть сильно расстроенной, поскольку моя вторая мысль была, что я буду спать в своей постели уже этой ночью. Одно знание того, что я выйду, заставляло все остальное выглядеть немного ярче.

Может быть, я не была сумасшедшей, в конце концов. Может быть, я просто была склонна к приступам паники, и таблетки предписанные доком, может, держат это под контролем. Может быть, я смогу жить нормальную жизнь — однажды оставив Лейксайд позади себя.

Я проснулась на рассвете и уже наполовину закончила паззл из пятисот кусочков до того как медсестра Нэнси пришла в общую комнату, чтобы спросить о моем здоровье и самоубийственных порывах. Я даже немного улыбнулась, когда в ответ предложила куда ей засунуть свои табличку с записями.

У остальных сотрудников, казалось бы, мое внезапное хорошее настроение вызывало тревогу, и, клянусь, они посматривали на меня чаще, чем обычно. Что было бессмысленно, потому что все, что я делала, это работала над паззлом и смотрела в окно, скучая по свежему воздуху. И по пончикам. У меня появилось страстное желание съесть пончик, только потому, что я не могла их получить.

После завтрака, я собрала все свои вещи. Даже глупый блестящий спортивный костюм и пару пушистых носков. Мой экземпляр «О дивный новый мир» и мое рукописное тысячепятьсотдвадцатидвухсловное эссе, каждое слово сосчитано, просто чтобы убедиться. Три раза.

Я была готова идти.

Медсестра Нэнси отметила мои упакованные вещи и аккуратно застеленную кровать поднятой бровью, но ничего не сказала, в то время как меня проверяла.

К обеду, я неудержимо заерзала. Я постучала вилкой по столу и уставилась в окно, наблюдая за видимой частью автомобильной стоянка для моего дяди. Или моей тети. Каждый раз, когда я поднимала глаза, замечала Лидию, смотрящую на меня с молчаливой хмуростью на лице, а теперь еще и с постоянной гримасой боли. То, что было в ней не так, становилось все хуже; она завоевала мою симпатию. И я не мог прекратить удивляться, почему они не дали ей более сильное обезболивающее. Или давали ли они ей вообще что-нибудь.