Клайв Баркер: Истерзанные души: легенда Примордия

Она посмотрела на него через плечо — на лице старика застыло странное выражение. Казалось, он был счастлив — счастливее, чем в последние годы. Жаркий ветер дул ему в лицо, прекрасная женщина звала за собой…

Видя, что он послушался, она обратила лицо к буре — всего в сотне ярдов от нее. Что-то двигалось в песчаной пелене. Люсидик не удивилась. Хотя она и не планировала этого воссоединения, но знала, оно случится. С тех пор, как Люсидик вошла в комнату, ставшую гробницей отца и увидела Крайгера за работой, ее жизнь превратилась в странный сон, которым она управляла, пусть и неосознанно.

Люсидик остановилась. Каскареллиан догнал ее, схватил за руку. В другой руке он держал нож. Прижал лезвие к ее груди.

— А вот и он! — сказал Каскареллиан, вглядываясь в огромную темную фигуру в сердце шторма: — Твой Жнец.

Пока он говорил, ветер усилился. Их обдало песком.

— Не подходи! — предупредил дон монстра, шагавшего среди бури: — Иначе я убью ее.

Он прижал нож к коже Люсидик, достаточно сильно, чтобы пустить кровь.

— Скажи ему, чтобы держался подальше, — предупредил он.

— Это не Крайгер. Это Агонист. Дитя Божье.

От подобной ереси живот Каскареллиана свело.

— Не смей говорить так! — оборвал он, и во внезапном порыве благочестия вонзил нож ей в сердце. Она вытянула руку, коснулась раны, провела окровавленными пальцами ему по лбу. Нарисовала черную метку.

Каскареллиан уронил тело и приказал уезжать прежде, чем их настигла буря. Темное дело не завершилось с ее смертью. Он знал, это — только начало.

Каскареллиан превратил дом в крепость. Запечатал окна, окропил их святой водой. Заложил дымоходы. Телохранители и собаки охраняли территорию — днем и ночью.

Прошла неделя, и он начал думать, что его вера и щедрые дары епархиям, молитвы прихожан — пусть и купленные — возымели эффект.

Он немного расслабился.

Утром восьмого дня с запада — из пустыни — прилетел ветер. Он шипел у запечатанных дверей и окон, скулил под половицами. Старик принял пару таблеток успокоительного, выпил бокал вина и уселся в горячую ванну.

В теплой воде им овладела приятная апатия. Веки медленно опустились.

Затем раздался ее голос. Каким-то образом она пробралась внутрь. Не умерла от ножа в сердце и пришла к нему.

— Только посмотри на себя, — сказала она: — Гол как младенец.

Он схватил полотенце, чтобы прикрыться, но она выступила из тени, явив ему ужас. Это была не Люсидик, которую он знал. Все ее тело изменилось. Она превратилась в живое оружие.

— Господи, помоги мне, — прошептал он.

Она потянулась к нему и кастрировала одним ударом серпа. Он прижал окровавленные руки к опустевшему паху. Вывалился на лестничную клетку, зовя на помощь. В доме царила тишина — от чердака до подвала. Он звал сыновей, одного за другим. Никто не пришел. На зов явился лишь его пес, Маллеус. Выбежал из кухни, оставляя кровавые следы на белом ковре — с куском человечины в зубах.

— Все мертвы, — сказала Люсидик.

Затем очень нежно взяла Каскареллиана за загривок, как мать-кошка — непослушного котенка и легко подняла его в воздух. Кровь из раны в паху хлынула на ковер.

Она прижала лезвие к груди старика и вырезала ему сердце, а затем сбросила тело с лестницы. Позже, когда ветер стих, и показались звезды, Люсидик вышла на улицу, распахнув двери особняка Каскареллиана, чтобы зверство скорей обнаружили. Задворками и переулками она вернулась к западным воротам и направилась в грезящую пустыню.

Когда император и его семья погибли от рук Жнеца, а Люсидик растерзала дона Примордия (как и большинство его сыновей и телохранителей), в городе воцарился тревожный мир. Мелкие свары и возмущения, вызванные Великим Мятежом, стихли. Казалось, никто не хотел привлекать к себе внимания — слишком много появилось убийц на улицах.

Во время кризиса к власти пришла военная хунта, триумвират генералов Богото, Урбано и Монтефалько. Они были не лучшими, но и не худшими представителями своей породы: мужчины, наживавшиеся на войне, алчные и способные на величайшую жестокость.

Но, кроме привычки к садизму и маниакальной жажды насилия — качеств, таившихся в глубинах сердец трех генералов, у них была еще пара общих черт, хотя они бы ни за что в этом не признались. Первая — болезненная сентиментальность (выраженная в случае Богото и Урбано в привязанности к матерям, и, в случае Монтефалько — к девочкам шести-семи лет). Вторая — потрясающая суеверность.