Уильям Уинтл - Призрачные пауки

Однажды утром, когда осень готовилась передать свои права зиме, Лондон накрыла густая пелена тумана. По консистенции это был не тот плотный, получавшийся в результате смешения дыма и водяной взвеси туман, походивший по цвету на щекочущий нос и глаза гороховый суп и который еще называют «отличительной чертой Лондона», но довольно чистая белая дымка, поднимавшаяся с реки и объемными пучками, завитками и лоскутами заполнявшая улицы и площади.

Прохожие ежились и думали о грядущей зиме, но и среди них нашлись оптимисты, которые, когда солнце начало греть сильнее, подняли глаза к неразличимому небу и предположили, что день будет теплый. Один малец не без оснований заметил, обращаясь к своему товарищу, что здесь пахнет как во время стирки. Будто бы производственная техника большого города выпустила пар, готовясь снова приступить к работе.

В этой дымке люди, похожие на облаченные в простыни привидения, проходили мимо друг друга, не произнося ни слова. Никто никого не узнавал, а если у кого-то это и получалось, то он совершенно спокойно относился к тому, что его самого опознать не могли. Кроме шума дороги и той протяжной ноты, которую сутки напролет воспроизводит большой город, весь мир казался притихшим и недружелюбным.

Эта атмосфера так же действовала на человека, которого дела в то туманное утро вынудили покинуть уютный дом с камином и выйти на улицу. Эфраим Гольдштейн был молчалив по натуре и недружелюбен по профессии. Для него речь являлась гениальным средством сокрытия мыслей, а когда не было нужды что-либо скрывать, то зачем утруждать себя разговорами?

Стоит заметить, что сами люди не горели желанием услышать его речь. От рождения он не вызывал ни малейшей симпатии: и там, где природа не смогла до конца выполнить свою задачу, Эфраим блестяще с ней справился. Приставшая хмурая гримаса фактически стирала всякий след благожелательности, который все же мог бы остаться на его лице, несмотря на злой взгляд и отталкивающие черты. Незнакомые люди, впервые видевшие Эфраима, тут же оглядывались в поисках приятного лица, которое бы вытеснило только что виденный ими образ.

Как мы ранее упомянули, он был недружелюбен по профессии. Однако легковерные и неосторожные граждане с подобной характеристикой никогда бы не согласились, прочитай они его деловые объявления из отдельной колонки утренней газеты. Рыцарь фортуны, желающий без всякого обеспечения и документов выдать приличные суммы денег своим менее удачливым собратьям, на символических условиях и наиболее деликатным из возможных способов, — что, как не это, свидетельствовало в пользу его душевной доброты?

И все же те, кто вел дела с Эфраимом, говоря о нем, использовали такие слова, которые обычно не употребляют в обществе: предприниматели, хорошо знакомые с миром финансов, называли его кровососущим пауком, а в Скотланд-Ярде за ним закрепилась стойкая слава чудаковатого типа. Знакомые избегали его общества. Тем не менее существовала одна вещь, за которую его можно было похвалить. Он не стал менять имя на Эдварда Гордона или даже Эдвина Голдсмита; он родился Эфраимом Гольдштейном и намеревался остаться им до самого конца. Если бы роза называлась как-то иначе, то ее аромат остался бы неизменным, но людям никогда не приходило в голову использовать подобное сравнение, когда речь заходила об Эфраиме.

Ему отнюдь не всегда сопутствовала удача, и он не всегда хотел делиться своим капиталом с другими. Люди с хорошей памятью рассказывали о юноше с таким же именем, который нажил себе неприятностей в районе Уайтчапел, продавая кошерных птиц и обвешивая покупателей, а также о том, как он ловчил, играя в наперстки на Эпсом-Даунс.

Но к чему ворошить дела минувших дней? Было бы неправильно по отношению к любому человеку пытаться искать порочащие его вещи в его же юности, а в случае с Эфраимом этого и не нужно было делать. Он походил на многолетнее растение: несмотря на мрачное прошлое, каждый год расцветал с новой силой, теми же переливающимися цветами.

По всей видимости, никто, кроме него, не знал, как он разбогател, но можно с уверенностью сказать, что ссужать деньги трудно, если у тебя их нет. А когда они появились у Эфраима, он первым делом переехал из района Уайтчапел в Хаггерстон, затем — в Килберн и, наконец, в Мейда-Вейл, где окончательно обосновался. При этом неверно полагать, что жил он в роскоши и потакал своим капризам. Он окружил себя умеренным комфортом, живя обычной холостяцкой жизнью, в небольшом, отдельно стоящем особняке с садом, который подходил для его деятельности лучше, чем дом на бульваре, в котором и слева и справа жили бы любопытные соседи. Посетители приезжали исключительно по делам: конфиденциальность — вот что ценили и они, и он.