Татьяна Замировская - Земля случайных чисел [сборник litres]

Ее мама кормит меня и часами расчесывает мне эти свалявшиеся шерстяные комочки, которые заплетают по ночам бледные серебристые шары, влетающие в форточку откуда-то слева, со стороны луны, со стороны сердца. По ночам я лежу у Бонни на голове, я прижимаюсь к ней рокочущим боком, я стараюсь отплатить ей за все годы аналогичной заботы о тебе, и, когда ее начнет съедать еще неведомая, неуловимая, прозрачнейшая и мгновенная из хворей, я стану первой, кто будет нежно и настойчиво топтаться своими крохотными мягкими скальпелями по ее тонкому белому животу. Буду лежать на рубцах, растекаться по шрамам. Лизать ее соленое от пота дрожащее плечо. Она будет плакать мне в мокрый мех и спрашивать, почему ты выбрал стать ей котом, вместо того, чтобы стать ей всем.

В такие моменты мне всегда было что ответить ей насчет причин, по которым ты не смог стать ей всем, но ответить мне было нечем, пусть я и честно отвечала ей собой ; и я терпела ее жаркие прощальные слезы, отзывалась на твое холодное, как ветер, имя, послушно выла в окно ночами, когда все закончилось и вы каким-то обманным, страшным путем все-таки воссоединились то ли в раю, то ли в этой чертовой электричке этим чертовым утром. Вы оба такие хорошие люди, вы так друг другу подходите. Ты любил ее, возможно, она тебя тоже любила. Лучше бы вы не ехали на пляж в то чертово утро. Не надо, не надо было тебе с ней туда ехать, не надо было.

Но на случай, если вы все-таки в раю, хочу сообщить, что твоя несостоявшаяся небесная свекровь уже совсем скоро повезет меня на пляж топить, и я отлично знаю, чем все это дело закончится.

Начал сниться ей с третьего мая, с понедельника: вначале приснился весь синий, как слон, с отрубленной головой тигра под мышкой. Маршировал по крохотной узкой, как горло, комнате, туда-сюда, победно подбрасывая зажмуренное тигриное лицо к тошнотворно высокому потолку, потом сел на краешек кровати, которая тут же поплыла утлым плотиком куда-то прочь, и сказал:

– Это мой тигр. Видишь, ему плохо, моему тигру. Тела нет нигде. Ходил, искал, весь мир обошел и не нашел. К тебе пришел, ты ему тела не дашь, но зато и голову заберешь – смотри, как она мучается.

Голова тигра, действительно, мучилась, из глазных щелей маслянисто текло что-то мироточивое и печальное. В этом сне она все пыталась его обнять, но синеватые шея его и плечи выскальзывали из рук, будто их и не было, а голова просто болталась в воздухе жгучим солнечным шаром, и губы обдавало жаром, и проснулась потная и замотанная шарфами, которые, видимо, во сне пошла и взяла из шкафа зачем-то.

Действительно, зачем-то.

Четвертого приснился под водой в скафандре из свиной шкуры, и из теплого свиного глаза текли, будто слезы, маленькие воздушные пузыри, и она испугалась, что когда из подводной свиньи выйдет весь воздух, он задохнется, умрет, и прижалась ртом к гладко выбритой глазнице, и начала выдыхать туда вообще все, всю свою жизнь, все свое сердце, ей даже показалось, что ее тошнит кровью в эту свиную подводную глазницу, но не удалось ни накачать его живой своей грудной кровью, ни воздухом, потому что свинью тут же, привлеченные запахом плоти, начали глодать прозрачные акулы: выглядело это как некое мучительное отнятие от скафандра рваных, жилистых фрагментов, резво проталкивающихся пульсирующими движениями внутри дрожащей воды куда-то вдаль. Рвут, уничтожают, стойте, прекратите же! – и проснулась с онемевшими руками, не так легла, остеохондроз.

Пятого приснился сделанный из железа, но уши живые, просто без кожи и поэтому высыхают на ветру, это был один из тех снов, где во всех пространствах одинаково сильный ветер: ей нужно было постоянно поливать эти воспаленные голые уши оливковым маслом, чтобы не обветрились и не было больно, но параллельно надо было, чтобы железное прочее не заржавело, но ржавело оно буквально от каждого прикосновения и даже от дыхания, ну вот, я дышу, а ты ржавеешь, сказала она, и проснулась от собственного храпа, а ведь никогда не храпела во сне – да и храп ли это был или хрип. Какая, впрочем, разница. Важно, что шестого снился уже как швейный лес – он сам и был швейный лес, и она шла по лесу, как синее полотно материи, прорезаемое стальными его иглами, и некоторые иглы были тупые, и, пока она рвалась и плавилась, было понятно, что больно именно ему, а не ей, ведь так тяжело, когда тупое и рвет, кромсает, и не сходится ничего, и весь швейный лес был как ломота и невозможность дошить платье, дожить этот вечер выпускников, который она должна была принять в себя весь целиком в этом лавандовом платьице из мятого льна, но лен с треском рвался, земля гудела, лес вспучивался над чернотой тканевых разрывов, как мертвый рыбий живот, в итоге, когда она проснулась, ее вырвало какими-то комковатыми тенями с длинными паучьими лапами. Тени быстро умчались по стене за штору.