Джон Ширли - Демоны

Но в этой спецназовской команде была по меньшей мере дюжина человек. Демоны – я смог насчитать пять Крокодианов и одного Молольщика – сгрудились вокруг одного из маленьких школьных автобусов, в которых перевозят умственно отсталых детей; и дети были там, внутри – заторможенные дети, и дети с синдромом Дауна, и дети с глубокими патологиями – целая желтая коробка на колесах, полная детей. Спецназовцы приближались к автобусу, ведя огонь с каким-то ликующим остервенением, возможно, из-за того, что у демонов не было оружия, а может быть, потому, что очереди все же оказывали на них воздействие: пули отбрасывали их назад, сбивали с крыши автобуса. Комментатор – судя по голосу, слегка навеселе – говорил что-то насчет игры, в которую многие из нас играли в детстве – «Doom»; о том, что «Doom», возможно, был изобретен в качестве своего рода предупреждения, чтобы подготовить нас к этому…

И тут Молольщик, который только что был сбит с ног шквалом пуль, попросту поднялся и пошел вперед, навстречу потоку выстрелов; он выхватил пистолет из руки обмершего полицейского, и оружие принялось таять в его клешне, а когда человек повернулся, он взял его за горло и вылил расплавленный металл пистолета – вместе со взрывающимися патронами – ему в глотку. Остальные разбежались или были разорваны на части, как мухи в руках детей-садистов. Я не увидел у демонов никаких ран, хотя пули сыпались на них десятками.

Молольщик подскочил на своих гигантских кузнечиковых ногах обратно к автобусу, нырнул внутрь и принялся откусывать своими челюстями маленькие головы.

Мы выключили телевизор и отложили в сторону нашу трубу и нашу бейсбольную биту.

Нет. Их нельзя убить. Оружие не причиняет им ни малейшего неудобства. Возможно, если бы удалось расколошматить их на кусочки, это немного замедлило бы их, и они были бы вынуждены какое-то время восстанавливать себя, но они не могут быть убиты никакими общепринятыми средствами – еще одно доказательство того, что это существа сверхъестественные, если еще нужны какие-либо доказательства.

Одна ночь в 1986-м: мне десять лет, что-то разбудило меня, и я не могу снова заснуть. Я мечусь в постели. На дворе июнь, ни жарко, ни холодно, но простыни кажутся мне шершавыми, как наждак, а воздух над моей кроватью – горячим и тяжелым. Я чувствую, как он давит мне на веки. По-видимому, меня разбудил шум, доносившийся из гостиной. Но я не могу заснуть не из-за шума, а из-за какой-то дрожи, пронизывающей весь дом, которая исходит снизу. Это моя мать. Я чувствую ее там, внизу, как она трясется от боли, хотя – я знаю это из прошлого опыта – скорее всего она сидит, свернувшись в кресле и глядя в телевизор, и со стороны совершенно не видно, что она дрожит. Время от времени она выпрямляется резким, как удар кнута, движением, словно угорь на крючке; за год я видел это уже много раз. Однако я еще раз выбираюсь из постели и в одних трусах спускаюсь на площадку второго этажа в нашей половине поделенного пополам викторианского дома и гляжу вниз, вдоль потертых деревянных ступенек, на маму, сидящую в гостиной.

Я знаю, это все амфетамины; я убеждаю себя в этом, глядя, как она сидит в кресле совершенно неподвижно, потом одним рывком перемещается в другое положение и снова замирает. Она не отрывает глаз от телевизора, с помощью пульта переключая каналы. Новый канал. Еще, еще. Один канал на пять – десять секунд. Новый.

Внезапно она выпрямляется и рывком поворачивает голову – я подаюсь назад, но она уже заметила меня.

– А ну слазь сюда, – говорит она. Она выросла на стоянке трейлеров в Фресно [16], и, несмотря на относительно неплохое образование, легко соскальзывает к трейлерной манере выражаться. – Давай, давай, давай, слазь ко мне сюда.

Я схожу вниз, ведя рукой по перилам.

– Я проснулся. Я не мог снова за…

– Ты думаешь, я не в себе, а, детка? – говорит она, когда я спускаюсь к подножию лестницы. Я сажусь на нижнюю ступеньку, надеясь, что она позволит мне там и остаться. Как правило, она не била меня, но я боялся ее, когда она была такой. Интересно, куда подевался Ее Друг.

Просторная комната освещена только телевизором; образы мелькают на экране, заставляя тени плясать по комнате, подобно языкам бело-серого пламени. «Нарисованное пламя», – думаю я.

Я замечаю, что, не считая постеров ван Гога – мама преклонялась перед ван Гогом, – комната выглядит более пустой, чем была прежде. Чего-то не хватает. Кресло здесь, с отслоившимся на концах подлокотников винилом; телевизор вместе с тонким металлическим поддоном, на котором еще лежит пригоршня гремящих семечек: все, что осталось от марихуановой заначки Ее Друга. Другой мебели нет – не хватает дивана. Это был отличный диван, обитый коричневой кожей. Как раз в то время она начала распродавать вещи.