Эрнст Гофман - Эликсиры дьявола

— Я знаю теперь все, все, сын мой Медард! Снова называю тебя так потому, что ты поборол искушение, выпавшее на долю тебе, несчастному, достойному всякого сожаления юноше. Иди, Медард! Лишь она, она одна, которая да будет нашей заступницей у престола Божьего, чиста от греха. Разве я сама не стояла на краю пропасти, когда, полная мыслей о земных радостях, собиралась предаться убийце? Да и после того, сын мой Медард, я часто плакала преступными слезами в одинокой келье, вспоминая о твоем отце. Иди, возлюбленный сын Медард! Из моей души исчезло теперь последнее опасение, что я, быть может, по собственной вине, воспитала в тебе преступного грешника.

Леонард, очевидно, открывший игуменье все, неизвестное ей из моей жизни, доказал мне своим обращением, что прощает меня и предоставляет судить мои поступки Всевышнему, перед которым я предстану на Страшном Суде. Порядки в нашем монастыре не переменились, и я по-старому вступил в число братии. Однажды Леонард сказал мне:

— Мне хотелось бы наложить на тебя, брат Медард, еще одну епитимию.

Я смиренно осведомился, в чем она будет состоять.

— Напиши, — сказал игумен, — правдивую историю твоей жизни. Ты не должен при этом упустить ни одного как замечательного, так и незамечательного события — особенно из того, что случилось с тобой в суетной мирской жизни. Воображение снова перенесет тебя в мир. Ты еще раз переживешь печальные и радостные события твоего прошлого. Возможно даже, что минутами ты будешь видеть перед собой Аврелию не как инокиню Розалию, приявшую мученическую кончину. Во всяком случае, если злой дух совершенно утратил власть над тобою, если ты вполне отрекся от земных помыслов, то ты будешь парить над твоим прошлым, и впечатления, вызванные в тебе воспоминаниями, не оставят после себя никакого следа в твоем сердце.

Я исполнил приказание настоятеля. Ах! Все случилось именно так, как он предсказывал. Когда я составлял свое жизнеописание, в моей душе бушевали горе и блаженство, ужас и радость, страх и восхищение! Ты, который прочтешь когда-нибудь эти записки, вспомни, что я говорил тебе о лучезарной поре моей любви, когда в реальной жизни вставал передо мной образ Аврелии. Есть радости превыше земных, обыкновенно уготовляющих лишь гибель легкомысленному и слабому человеку. Этими неизреченными радостями ознаменовывается высшая лучезарная пора, когда недосягаемая для земных желаний возлюбленная, словно небесный луч, зажигает в сердце все возвышенное, благословенно спускающееся из Царства Любви к ничтожеству земного человека. Эта мысль ободряла меня, когда при воспоминаниях о лучших минутах, подаренных мне жизнью, горячие слезы текли из моих глаз и давно закрывшиеся раны начинали опять сочиться кровью. Ах, я знаю, что, пожалуй, даже в час моей кончины врагу человеческому дана будет еще власть мучить грешного монаха. Но я без страха и с нетерпением жду мгновенья, когда мне дозволено будет покинуть землю. Ведь это мгновенье окажется исполнением всего, что обещала мне, умирая, Аврелия — сама святая Розалия. Молись, непорочная девственница, молись за меня в грозный час, чтобы власть ада, которой я так часто подчинялся, не овладела мной и не увлекла меня в пропасть вечной гибели!

В ночь с третьего на четвертое сентября 17** г. случилось в нашем монастыре много удивительного. Около полуночи меня разбудили доносившиеся из соседней кельи брата Медарда странное хихиканье, смех и вместе с тем глухое жалобное стенанье. Мне казалось, будто я вполне явственно слышу отвратительный голос, произносивший следующие слова: «Пойдем со мной, братец Медард, поищем невесту!» Я встал и собирался идти к брату Медарду, но меня вдруг охватил ужас. Я дрожал, как в припадке жестокой лихорадки. Немного оправившись, я пошел, но не в келью Медарда, а к настоятелю Леонарду и, разбудив его не без труда, передал ему все слышанное мною. Настоятель очень испугался, поднялся с кровати и велел мне принести освященные свечи, чтобы пойти потом вместе с ним к брату Медарду. Исполнив его приказание, я зажег свечи в коридоре, у лампады Божьей Матери. Мы поднялись по лестнице и стали внимательно прислушиваться. Однако вместо разбудившего меня отвратительного голоса до нас донеслись лишь тихие ласкающие звуки колокольчика, и в то же время нам почудилось, будто в воздухе распространилось нежное благоухание роз. Мы приближались к келье Медарда, когда неожиданно дверь распахнулась, из кельи вышел незнакомец с белой кудрявой бородой, закутанный в фиолетовый плащ. Я страшно испугался, так как знал, что монастырские ворота заперты на ключ и никто из посторонних не мог проникнуть в обитель. Незнакомец казался грозным призраком. Отец Леонард, хотя и не сказал ни слова, однако смело поглядел на него. «Час освобождения близок», — глухо и таинственно проговорил таинственный пришелец. Затем он исчез в темном коридоре, отчего страх мой еще более усилился, и я чуть было не выронил свечи из дрожащей руки. Игумен, который по своему благочестию и глубокой вере не испугался призрака, схватил меня за руку и сказал: «Пойдем теперь в келью брата Медарда». Войдя в келью, мы увидели брата Медарда уже при смерти. У него отнялся язык, и началось предсмертное хрипенье. Отец Леонард остался с умирающим, а я побежал будить братию. Сильные удары в колокол и громкие крики: «Вставайте! Вставайте! Брат Медард при смерти!» — разбудили монахов. Собравшись все вместе, мы направились с зажженными свечами в келью умирающего брата, кончиной которого все, а также и я, победивший наконец свой ужас, были очень опечалены. Мы перенесли на носилках брата Медарда в монастырскую церковь и положили его перед главным алтарем. К нашему удивлению, Медарду стало лучше: он мог уже говорить; тем не менее отец Леонард тотчас после исповеди и отпущения ему грехов лично приступил к соборованию. После этого отец Леонард остался внизу и продолжал беседовать с братом Медардом, а мы удалились на хоры, читая напутственные молитвы о спасении души умирающего брата. На следующий день, а именно пятого сентября 17** года, как раз когда монастырский колокол пробил полдень, брат Медард испустил дух на руках настоятеля. Мы заметили, что он скончался в тот самый день и час, в который год назад была убита столь ужасным образом инокиня Розалия после произнесения ею монашеских обетов. При панихиде и выносе тела случилось еще следующее обстоятельство: во время исполнения реквиема распространился по всей церкви сильный запах роз. Необходимо заметить, что у нас имеется прекрасный образ святой Розалии, написанный старинным итальянским художником, имя которого осталось неизвестным. Эту икону наш монастырь купил за большие деньги в капуцинской обители в окрестностях Рима. Там осталась лишь копия с нее. Мы с изумлением увидели у этого образа святой Розалии роскошный букет прекраснейших роз, являвшихся редкостью в это время года. Брат-привратник объяснил, что рано поутру жалкий, одетый в лохмотья нищий вошел, незамеченный нами, в церковь и прикрепил букет к образу. Этот же самый нищий очутился на выносе тела и, протолкавшись вперед, стал между братией. Мы хотели его отстранить, но игумен Леонард, пристально взглянув на пришельца, приказал не тревожить его. Не довольствуясь этим, настоятель принял нищего в монастырь в качестве послушника. Мы называли его братом Петром, так как в миру его звали Петром Шенфельдом. Он отличался тихим, кротким характером, мало говорил и лишь изредка смеялся чрезвычайно комично, что очень нас потешало, так как в его смехе не было ничего греховного. Настоятель Леонард сказал однажды: «Светоч Петра погас в тумане дурачества, в которое преобразилась в его душе ирония жизни». Никто из нас не понял, что хотел этим сказать ученый Леонард, но мы убедились, что ему, без сомнения, была давно уже известна жизнь послушника Петра. Пополнив таким образом жизнеописание брата Медарда, которого я сам не читал, подробным описанием обстоятельств его смерти ad maiorem Dei gloriam [10] К вящей славе Божией ( лат .). , дозволю себе воскликнуть: