Эрнст Гофман - Эликсиры дьявола

Услышав легкий стук в дверь, я предположил, что какой-нибудь монах хочет войти ко мне, и вдруг с ужасом узнал зловещее хихиканье и смех моего двойника. Он звал меня шутливым, насмешливым тоном: «Братец… Братец… Вот я опять у тебя… Рана сочится кровью… красной… красной!.. Иди со мной, братец Медард!.. Иди со мной!..» Я хотел спрыгнуть со своего ложа, но ужас набросил на меня ледяной покров: каждое движение, которое я пытался сделать, превращаясь в мучительную судорогу, разрывало мне мышцы. Одна лишь мысль осталась во мне и обратилась в горячую мольбу о том, чтобы я мог спастись от мрачных сил, набрасывающихся на меня из открытых дверей ада. Сперва я совершенно явственно слышал молитву, которую творил в глубине души, так как она заглушала стук, хихиканье и тягостную болтовню ужасного двойника. Затем моя молитва как-то стушевалась в странном жужжании, напоминавшем пробужденную южным ветром стаю вредных насекомых, которые высасывают своими ядовитыми хоботками жизненные силы из наливающегося зерна. Жужжание это перешло в безутешную жалобу. Душа моя спрашивала, не вещий ли это сон, который ляжет на не закрывшуюся еще рану моего сердца, утешая и исцеляя его. В это самое мгновенье красный отблеск прорезал мрачный бесцветный туман, и из него поднялась высокая фигура. Это был Христос. На каждой Его ране блестело по капле крови… земле возвращена была алая краска, и людской вопль обратился в ликующий гимн, потому что алый цвет — символ милосердия Господня, взошедшего над человеческим родом. Кровь одного только Медарда текла еще бесцветно из раны, и он горячо взывал: «Неужели во всей вселенной лишь я один должен безутешно страдать, преданный вечной муке проклятия?» В кустах что-то зашевелилось: роза, прелестно окрашенная небесным сиянием, подняла головку и смотрела на Медарда с ангельской, нежной улыбкой. Его охватил сладостный запах, и от этого запаха веяло самым дивным светозарным весенним ветерком. «Победило не пламя. Между светом и пламенем нет борьбы. Пламя — слова, просвещающие грешника». Казалось, будто эти слова произнесла роза, но в сущности она ведь была очаровательной девушкой. Она шла мне навстречу, окутанная белым покрывалом, с розами, вплетенными в темные волосы… «Аврелия!» — воскликнул я, просыпаясь. Мою келью еще наполнял дивный запах роз, но я был твердо убежден, что надо считать обманом моего возбужденного воображения, будто я видел Аврелию, которая стояла в келье, глядя на меня своими вдумчивыми очами, пока ее образ не исчез вместе с запахом роз, как бы расплываясь в лучах утренней зари, падавших через окно. Усмотрев в этом видении новые искушения дьявола и свою греховную слабость, я поспешно спустился в церковь, где горячо и долго молился у алтаря святой Розалии. На этот раз я не прибегал ни к бичеванию, ни к какому-либо иному монастырскому способу выражать свое раскаяние…

Я был уже далеко от Рима, когда полуденное солнце заливало отвесными лучами его улицы. Не мольбы Кирилла, а глубокая непреодолимая тоска по родине гнала меня по той самой дороге, по которой я пришел в Рим. Меня поражала при этом мысль, что, задумав изменить своим обетам, я все-таки невольно шел прямейшим путем к цели, поставленной мне игуменом Леонардом.

Я оставил в стороне герцогскую резиденцию не потому, что боялся быть узнанным и попасть снова под уголовный суд, — нет, я просто не мог без раздирающих сердце воспоминаний вернуться туда, где стремился в греховном вожделении к земному счастью, от которого я отрекся, посвятив себя Богу. Ах, я не мог видеть места, где отрекся от непорочного духа любви, вообразив, будто самым лучезарным моментом жизни, в котором одновременно вспыхивает ярким огнем телесное и духовное, является момент удовлетворения плотской страсти. Я понимал теперь греховный принцип роскошной кипучей жизни, враждебной сверхземным порывам. Стремление к духовным благам не казалось уже мне противоестественным отрицанием человеческой природы. Тем не менее я опасался, что не выдержу борьбы, на которую могла снова вызвать меня мрачная, беспощадная сила, влияние которой я так часто и так ужасно испытывал на себе. Несмотря на то что дух мой окреп от молитвы, воздержания и вынесенной тяжкой епитимии, я все еще в глубине души сознавал свое нравственное бессилие. Мог ли я решиться снова увидеть Аврелию, сияющую, быть может, полным блеском неотразимой красоты и прелестей, когда чувствовал, что дьявол все еще подогревает мою кровь на своем адском огне, так что она шипит и бурлит, переливаясь в моих жилах? Передо мной еще слишком часто вставал образ Аврелии и возбуждал вожделения, которые я, сознавая греховность их, старался искоренять всей силой своей воли. Ясное осознание моего душевного состояния, достигнутое путем беспощадного анализа всех движений моего сердца, и чувство бессилия, заставлявшее меня избегать борьбы, казались мне доказательством искренности моего раскаяния. Я утешался мыслью, что по крайней мере избавился от духа адской гордыни, подбивавшего меня, бывало, дерзостно вступать в единоборство с темными силами. Спеша на родину, я бодро шел по горам. Однажды утром из тумана лежавшей внизу долины выглянул неясный контур какого-то замка. Подойдя ближе, я узнал замок барона Ф. Боже, в какое запустение пришло это некогда великолепное поместье! Парк одичал, аллеи заросли и покрылись травою. Скот беспрепятственно пасся на великолепной лужайке перед замком. Многие окна в замке были разбиты. Подъезд обвалился. Нигде не видно было ни одной живой души. Молча и недвижно стоял я, пораженный этим зловещим опустошением, когда вдруг до моего слуха донесся слабый стон. Оглянувшись, я увидел сгорбленного, седого как лунь старика, сидевшего в сохранившейся еще беседке. Старик, не замечая меня (хотя я стоял неподалеку от него), шептал что-то. Приблизившись, я разобрал слова: