Михаил Стрельцов - Узют-каны [litres]

Недоверие сходило с лиц, уступая место всё большему страху.

– Да. Я Зуба послал. Он мне лучший кореш был! Если бы кто из вас шмякнулся, я и ухом бы не повёл. Вот этими руками, – для убедительности Пахан потряс кулаками, – я Витьке Зубу, корешу своему, шею свернул! И ствол не нужен! Я любому кочан отверну, надо будет. А пацанов стрелять, да на перо сесть каждый может. Что здесь устроили? Беспредел! Обратно захотелось? Под пожизненку? Смотрите – три жмурика у каждого на горбу теперь. Мокрушники, мать вашу…

– Пахан, ты это… – Сыч замялся.

– Как скажешь, так и будет. Можем и Газона замочить, коли надо, – подтвердил Ферапонт.

Газон застонал. Урюк неистово дёргал нижнюю губу, Карась сжался и стал как бы меньше в объёме.

– Короче, фраера, – Пахан поднял пистолет и засунул за пояс, – если погулять хотите поболе, если клюкву и сырые грибы жрать надоело – вести себя, как мыши. Главное – найти жратву и оружие! Деревню им подавай! Нас только там и ждут. Выскочим из леса прямо на мушку. Будем сторожку искать, что Зуб засёк! Осторожность и дисциплина. Понятно?

Тишина.

– Жмурье забросать ветками, сумки тоже. Урюк, шмонаешь пацана.

– Падаль?

– Молчать! – если можно было убивать взглядом, Урюк больше бы не обременял планету своим существованием. – Искать бабки и спички, особенно – спички…

Никто не заметил, что сцену на лесной поляне из кустарника неподалёку в упор рассматривали немигающие, зелёные глаза.

Молодой за баранкой сидел с таким напряжением, словно у него вскочил прыщ на заднице. Тёмный опрятный костюм никак не вязался с веснушчатой, слегка вытянутой физиономией. Голова на худущей шее – как пестик в колоколе. Рядом с водителем, ни разу не обернувшись, расположился ещё один, упакованный в безупречный костюм. Молчун мог видеть только затылок, где в смешанной пропорции ощетинились седые волоски. Парни по бокам, усадившие его в машину, носили светлые рубашки и однотипные галстуки в полосочку – чёрное с белым. Такой же галстук болтался у водителя, и – Молчун мог поспорить – у седого. Неспешно крутя в пальцах параллелепипед сигаретного блока, Молчун прикидывал, за что его могли задержать. Незаконное хранение оружия – раз. Нанесение телесных повреждений – два. Политический мотив – три. Вертолёт в тайге – четыре… Постой, причём здесь вертолёт? Но полковник в кабинете главврача четко ассоциировался с сидящими в машине, словно был шестым в этой тихой, неразговорчивой компании.

– Останови, – попросил седой.

Автомобиль плавно притормозил у входа в городской парк.

– Ну что, гвардии старший сержант запаса, всё курим? – человек на переднем сидение повернулся.

Лицо было не просто знакомым, оно являлось воплощением всего того, чего в последнее время Молчуну так не хватало. Прямой, маленький лоб, щёточка тёмных усов над крохотными, как бы кукольными губками, тонкий нос с горбинкой и дружелюбная, ироническая усмешка в прищуренных глазах:

– А ведь обещал бросить?

– Так точно, товарищ капитан, – невольно вырвалось у Молчуна, лицо словно засветилось изнутри, и широкая улыбка превратила его вновь в двадцатидвухлетнего командира подразделения, получающего нагоняй от старшего по званию.

– Был капитан, да весь вышел, – Лёха Егоров хлопнул толстой папкой по коленям, – теперь вот гражданин начальник. Сколько же мы не виделись?

– С восемьдесят какого-то там, това… гражданин начальник!

– Бежит времечко. Ну ладно, ребята, отдыхайте. А мы пока прогуляемся с гражданином задержанным, воздухом подышим. Пойдём?

Тополиная аллея тянулась мимо карусельных барабанов, киосков «Роспечать» и «Лото-фортуна», иногда ответвляясь к шашлычным и пивным забегаловкам, по большей части закрытым, и устремлялась к своему завершению у гигантского «чёртового колеса». Но Молчун и Егоров остановились у вечного огня – обелиска погибшим на трудной и долгой войне. Гранитная плита с бесконечным списком погибших устремилась вверх. Красный гравий хрустел под ногами. Столбик робкого, безжизненного пламени колыхался над жестяной звездой. Они стояли и слушали тишину, вспоминая другую войну, не менее долгую. Все эти закрытые забегаловки, как полуразрушенные хижины, гравий – жгучий песок. Карусели – словно искорёженные снарядами бронетранспортёры. Посаженные в ряд тополя – высокий, неприступный забор, растянувшийся на километры, аллея – улица притихшего, вымершего кишлака вдоль этих заборов. И даже колесо обозрения в её конце – символ той жестокой силы, обрушившей на колонну бронетранспортёров мощь минометного огня. Направо, налево – забор, назад – чадящие, исковерканные машины, вперёд – стрекотание автоматных очередей. А блок сигарет в руках, словно приклад несуществующего автомата.