Морис Левель - В свете красной лампы

Почему-то ритмичное звяканье пластинки о фарфор казалось странно жалобным. В свете красной лампы жидкость омывала снимок с тихими всплесками, будто всхлипывая. Я не мог оторвать взгляда от молочно-белого куска стекла, медленно темневшего к краям.

Раствор, вначале прозрачный, мало-помалу чернел, и вскоре посередине пластинки возникло темное пятно. Оно понемногу расползалось, кое-где смягчаясь более светлыми вкраплениями.

Я взглянул на своего приятеля. Его губы дрожали, бормоча что-то невнятное.

Вытащив пластинку из раствора, он поднес ее к глазам и, когда я заглянул ему через плечо, сказал:

— Ну вот, проявляется… понемногу… Проявитель у меня слабоват… Но ничего… Взгляни, уже показались самые светлые участки… Подожди-ка!.. Сейчас увидишь…

Он вернул пластинку в раствор, и та погрузилась на дно с тихим всплеском.

Ее уже залил равномерный серый цвет. Нагнувшись над ней, приятель пояснил:

— Темный прямоугольник — кровать… Вот этот квадрат выше, — он кивнул в ту сторону, — подушка. А в середине, вот это более светлое пятно с бледной полоской на черном фоне — это она… с распятием, которое я вложил ей в руки. Моя бедняжка… моя милая!

Он заплакал, сотрясаясь от сдавленных всхлипов. Слезы текли сами собой, как у тех, кто привык к горю, и для кого рыдания стали привычнее улыбки.

— А вот и подробности, — объявил он, пытаясь совладать с собой. — Я вижу зажженные свечи и веточку священного букса… Ее волосы, они были у нее такими красивыми… Руки, которыми она так гордилась… Маленькие белые четки, что я нашел в ее часослове… Боже мой, до чего мучительно смотреть на это все снова, и вместе с тем радостно… Я так счастлив… Снова смотрю на нее, мою бедную малышку…

Видя, что он вот-вот совсем расклеится, я решил вмешаться и спросил:

— Как думаешь, пластинка уже готова?

Он поднес ее к лампе и, пристально осмотрев, положил обратно в ванночку и, немного там подержав, снова вынул и изучил.

— Нет… еще нет… — пробормотал он и положил ее обратно.

Помню, его тон и резкие движения меня насторожили. Но думать было некогда, потому что он снова заговорил:

— А вот и новые подробности… нужно время. Я же говорил, раствор у меня слабоват… Изображение появляется не сразу.

Он начал считать:

— Раз… два… три… четыре… пять… На этот раз должно получиться. Если передержать, можно все испортить.

Он вытащил пластинку, встряхнул ее, обмыл чистой водой и предложил мне:

— На, смотри!

Но только я протянул руку, как он, вздрогнув, нагнулся с пластинкой к лампе, и его лицо в ее красном свете внезапно стало таким жутким, что я не удержался от крика:

— Что с тобой? Что там?!

Его полный ужаса взгляд был прикован к пластинке, сердце так колотилось, что казалось, вот-вот выскочит из груди, оскаленные зубы стучали друг о друга.

Не представляя, что могло повергнуть его в такой ужас, я положил руку ему на плечо и воскликнул во второй раз:

— Да что там?! Ну, говори же! Что такое?

Он обернулся ко мне с совершенно безумным видом, и, пронзив взглядом своих налитых кровью глаз, схватил за запястье так крепко, что ногти впились в кожу.

Трижды он порывался что-то сказать, а потом, размахивая пластиной над головой, возопил в багровый сумрак:

— Я… я… Несчастный! Преступник! Убийца! Она не умерла! Ее глаза открылись!

Перевод — Анастасия Вий

В начале двадцатого века было обнаружено, что при сгорании магния происходит интенсивное излучение света, близкого по спектру к дневному, что нашло применение в фотографии. Выпускалась лента из магниевой смеси, поджигая которую, фотограф получал вспышку. Эта лента широко применялась вплоть до середины двадцатого века.