Адам Нэвилл - Некоторые не уснут

Я думал о тех непонятных каменных фигурах в городе, с отвернутыми лицами. Без Тоби я разделю их судьбу. Холодный, как каменное изваяние, установленное в изоляции. Парализованный от отчаяния, и ждущий, когда тьма, наконец, окутает все вокруг.

Но если я буду слишком сильно протестовать из-за того, что Тоби меня бросает, он просто пожмет плечами, ухмыльнется и скажет, что я "драматизирую". А затем уйдет в мир комфорта, бледной женской плоти, просторных теплых комнат, и богатства, которое вызовет у него беспокойство лишь в связи с возможной необходимостью делиться с кем-либо. А я останусь позади, в месте, вроде этого. В мертвом пространстве. О моем существовании за пределами того крошечного мрачного уголка, который я занимаю, он будет упоминать лишь словами: "Когда-то я знал одного парня..." Это будет моей эпитафией, коротким анекдотом, растворившимся в благоуханиях какой-нибудь шумной вечеринки в Париже, Южном Кенсингтоне, или Эдинбурге, где привилегированные поздравляют себя с тем, что все еще пользуются привилегиями, несмотря на все произошедшее в мире.

Для меня и для всех, кого использовал он и ему подобные, было бы лучше, если б я задушил его прямо там, в гостевом доме. Одной из пахнущих плесенью подушек, пока он лежал и храпел, словно какой-то насытившийся король на выцветшем, вышитом "фитильками" покрывале. Я должен был положить подушку на его тонкое остроконечное лицо и давить, пока жизнь не уйдет из него.

Но вместо праведного убийства я покинул неосвещенную комнату. Оставив занавески открытыми для той безграничной тьмы, перед которой мое доверие и надежды становились еще более глупыми и жалкими. Спустившись вниз, я вышел из безмолвного дома в холодную ночь, наполненную ревом океана.

Где-то в этом темном городе еще должны подавать еду. Возможно, от горячей пищи мне станет лучше. Но Тоби я ничего не принесу. Утолю лишь собственный голод. Или я должен был подождать, когда он выйдет из наркотического ступора, а затем найти ему еду, как делал всегда? А еще за свой счет, как он и ожидал? Тоби считал, что имеет на то полное право. Такова была суть наших отношений. А то, что одна группа людей может сделать для другой, представлялось основой цивилизации, теперь, когда все иллюзии справедливости были потоплены. Теперь, когда почти весь мир лежал в руинах. Вероятно, жадность была основой основ нашего вида.

Я шел по Куай-дю-Канада и старался не смотреть на великое молящее море, охваченное своим идиотским волнением. Мне не хотелось быть затянутым в те черные бурные воды. Слева от меня простирался длинный ряд пустых отелей и баров с неосвещенными окнами. Многие были закрыты изнутри, с помощью одеял, прибитых к рамам или старых газет, приклеенных скотчем к стеклу.

Прежде чем я повернул в сторону от моря, я увидел в окне еще одну фигуру. Она стояла в глубине комнаты, но в рассеянном свете от одного из последних уличных фонарей, и по-прежнему показывала черному океану свою каменную голову, закрытую капюшоном, с зажатым белыми пальцами лицом.

Я прошел по Рю-ду-Мезере и Рут-де-Рй. Здесь тоже все было заперто, закрыто ставнями и заброшено. Но в слабом желтом свете от ламп и от случайного освещенного окна над улицей я замечал другие каменные статуи. Они стояли в отдаленном мраке пустых сувенирных лавок, или жались от отчаяния за грязными витринами разорившихся агентств недвижимости, магазинов одежды и кафе. Каждая из фигур заставляла меня вздрагивать, и я старался не задерживать на них взгляд, из боязни, что мое нездоровое любопытство заведет меня в пустую лавку, где я буду стоять, охваченный ужасом, в темноте и пыли, рядом с ними, среди рассыпанных рекламных листовок давно закрытых пиццерий.

Я прошел по более широкой улице Рю-Мари-Роз-Тонар и не увидел ни души. Рестораны закрылись ставнями от безразличия, длившегося так долго, что их рекламные щиты и вывески успели выцвести. Экипажи давно и бесследно исчезли. Бродящие туристы стали лишь отголоском воспоминаний о далекой эпохе, когда в выходные мало кто отдыхал. С моря пришла тьма, и проникла туда, где раньше было место лишь людскому кривлянию.

По обеим сторонам Канала остатки нас теперь стекались в сереющие города за благотворительной помощью, раздаваемой с кузовов грузовиков. Либо мы изо дня в день стояли в длинных очередях, влекомые обещанием чего-то цветастого. Во Франции тоже закрывались целые деревни и города. Словно лампочки на некой гигантской электросети, гаснущие по пути Великого Отступления в сторону Парижа, и оставляющие остальную часть страны в темноте. Береговая линия была уже полностью черной, будто море вылилось через край. Густое, соленое и токсичное.