Адам Нэвилл - Никто не уйдет живым [litres]

– Я лучше сгорю. Слышишь меня, сука? Я сгорю прежде, чем достанусь тебе.

Подвижный шорох, в котором слышалась огромная длина и тяжесть, начал кружить вокруг нее.

Эмбер упала на колени.

В деревянном ящике разразился пронзившим ей сердце плачем младенец.

В окружающей пустоте ползали по тому, на чем она теперь сидела, иные, невидимые в абсолютной тьме существа. Они хрипели, всасывая воздух.

Младенец рыдал с поглощающим все, затмевающим все отчаянием; звук из начала времен.

Кружащее движение приближалось к Эмбер.

Когда спичка зажглась, поначалу она озарила только ее ноги и ящик. Но потом воздух за пламенем, над полями кукурузы, словно просветлел. Эмбер казалось, что это красное солнце понимается из моря, из-за горизонта, чтобы залить этим невыносимо прекрасным алым огнем все небо.

Другой рукой она откручивала крышку канистры.

Который час? Настал ли для меня рассвет?

Кто-то заговорил рядом с ее ухом. Она подавила вскрик, но уронила спичку в холодный мрак, где та потухла. Эмбер не стала поворачивать дрожащую голову к лицу, оказавшемуся так близко, чтобы пробормотать:

– …вовлечен… ты… ты сказал… не так просто… должна понять… Не собираюсь… Отказываюсь. Я сказала. Я сказала… не перестал… и посмотри… что случилось… свет… вообще слушаешь?

Ее руки ужасно тряслись, но ослабшие от страха пальцы смогли ухватиться за ручку канистры, и перевернуть горлышко над фиолетовым занавесом ящика, который она уронила на землю. Бензиновая вонь поначалу словно оживила ее, а потом вызвала тошноту.

– Мне холодно… Мне так холодно… Обними меня. Мне холодно… Мне так холодно… Обними меня. Мне холодно… Мне так холодно… Обними меня. – Дыхание девушки у ее затылка было ледяным.

Младенец в ящике завопил с новой силой. Новорожденный пинался и боролся за жизнь за промокшим фиолетовым занавесом.

Топорщится черная хитиновая чешуя. Черные зубы на нитке. Руки обездоленных вздымаются к потолку черной часовни. Высохший мужчина на розовой постели, глаза его открыты. Мать стоит, завернутая в пленку, кожа ее вся в пятнах, как корочка пудинга.

Который час?

Эмбер присоединилась к младенцу в его страданиях и безысходности, и ужасе, и зарыдала, почувствовав, как сознание уплывает прочь, освобождая место для порыва, нужды кричать, пока позади ее глаз не лопнет, разбрызгивая кровь, артерия.

Стягивающееся кольцо, и его шорох по влажному камню, почти добрались до нее.

Слабые руки Эмбер зажгли вторую спичку. Уронили пылающую палочку на крохотный королевский занавес ада.

Огонь облизал бензин синим языком. Колыхнулся и заплясал оранжевыми кончиками. И вспыхнул так яростно, что Эмбер показалось, будто она очутилась в сердце взрыва. С треском сгорела челка. Огонь облизал ее брови. Перекинулся на одну ногу. Солнечный жар обхватил лицо.

Плюющийся костер обвалился, зашипело что-то сухое и полое. На траву вокруг ее ног капала, пенясь, жидкость. Эмбер сбивала пламя со своего бедра.

В воздухе пахло горящими волосами.

Свет.

Эмбер слышала звериные крики, скотское хрюканье, словно окружавшие дом поля заполнились паникующими животными.

Она била и била по своим ногам.

Маленький, воняющий бензином погребальный костер освещал лужайку, но она отказывалась заглядывать в бесформенные, мелкие ямы, где эмбрионами скрючивались и зевали черные кости. Земля вокруг, обожженная, красная от углей, уходила в бесконечность, опустошенная, как поле великой битвы. Она видела это всего мгновение. Далекие худые фигуры слепо ковыляли, нащупывая свой путь через разрушения.

Эмбер отшатнулась от огня и от шевеления в пылающем ящике, от маленькой черной головы, показавшейся, чтобы глотнуть пламени, словно в экстазе. Она упала на землю и откатилась в темноту, чтобы погасить пылающие ноги.

– Пепел на воде реки, быстро в море утеки. Мы танцуем до зари, ну-ка прыгнем – раз, два, три.

Эмбер не знала, сколько времени уже напевает себе под нос, но остановилась лишь когда в горле пересохло так, что она могла только шептать.

Как только солнце село, черно-синее бурление за пассажирской палубой сделалось черным. Океан был ей не виден, но заметная качка и периодический плеск о борт корабля так далеко внизу под двенадцатой палубой оставались постоянными. Над ней простиралась та же бесконечная чернота, только испещренная точками звезд, таких далеких, что, как сказал ей однажды папа, они были уже мертвы. Тогда это показалось ей одновременно ужасным и печальным.