Игорь Безрук - Дом вечности [рассказы - СИ]

Сержант еще раз отрешенно посмотрел на то, что осталось от солдата. Верхняя часть черепа у него была снесена, по шее на пыльную землю стекала кровь: одна из пуль попала прямо в горло, в адамово яблоко, другая разорвала предплечье.

«Я мог бы его спросить», — подумал сержант удрученно и вдруг стал как свинцовый: искореженный труп солдата, словно прочитав его мысли, неожиданно открыл уцелевший глаз, выщерился кровавым месивом рта, гикнул как-то неестественно звонко: «Спасибо, браток!» — подпрыгнул на месте, встав во весь рост, снова захихикал тонким, не по-человечески сумасшедшим голосом и побежал от сержанта быстро, как только может быстро бежать существо без одной стопы, прихрамывая и болтая на ходу разбитой с правой стороны культяпкой, то и дело оборачиваясь, ухмыляясь расквашенным лицом, тараща на сержанта единственный выпученно-застывший глаз и крича визгливо: «Спасибо, браток! Спасибо, браток!..»

И все мертвые тела будто разом ожили: отдельные члены их мелко затряслись, закрытые глаза в мгновение раскрылись, потухшие лица растянулись в зловещих оскалах и так раскатисто разразились смехом, что сержант поневоле оцепенел.

Только когда Марыся в который раз наткнулась на посадку, она поняла, что заблудилась. В селе ей объяснили, что до ближайшего шоссе минут сорок ходу, если пересечь яр, миновать усохшую вербу, за ней свернуть направо и идти вдоль посадки. Яр она пересекла, вербу миновала, вдоль посадки прошла и уперлась в глухой терновник. За ним снова оказалось поле и снова посадка, потом луг, балки — ни деревушки, ни тропинки, ни дороги. По ее предположению, они шли уже больше часа. Она и два ее ребенка: девятилетняя Ганя и маленький Юрочка. Они погорельцы. Их дом сгорел под корень. Они остались ни с чем и теперь как могли добирались к Марысиной матери.

Марыся посмотрела обведенными синевой, усталыми, ввалившимися глазами на детей. Ганя остроносенькая, синеглазая, когда-то красивая девочка, теперь — скелет большеглазый. Юрочка, мальчуган семи лет, вытянулся в нитку, ротастый, похож на ощипанного воробушка. Их тупые, измученные лица ничего не выражают. Они, наверное, уже свыклись со своей вынужденной ролью попрошаек, как свыклась с нею и сама Марыся, давно переборовшая в себе гордость и самолюбие.

— Посидим, — сказала она и медленно осела на траву. За нею опустились на увядшую подстилку и ее дети. Юрочка сразу же закрыл глаза, Ганя вперилась в небо.

Целый день с запада рвет холодный ветер, завывает голодным волком по посадкам, нагоняет на сердце тревогу — долго ли еще мытариться?

Через несколько минут Марыся поднялась:

— Надо идти.

Пошли. Марыся в вязаном шерстяном платье, сером мужском пиджаке и ботах на босу ногу — впереди, Ганя и Юрочка позади нее. Ганя несет на плече старую подранную сумку. В ней сухари, четверть буханки ржаного хлеба, две неочищенные луковицы — всё, что осталось на сегодняшний день. То, что им дали в последней деревне, они съели сразу же. Не удержались — сутки ни крохи во рту. Был неудачный день.

Марыся теперь жалеет, что они съели всё — неизвестно, сколько еще плутать, где это треклятое шоссе, да и кто им остановит? Нынче народ боязлив стал, на шоссе просто так не тормознут. Проще добраться до какой-нибудь автобусной остановки да уговорить водителя подвезти их хотя бы к райцентру: там и не так безлюдно и не так страшно. Но сейчас у них выбора нет — надо идти, пока не стемнело и темень не застала их в голом поле.

Они еще побродили вдоль посадок с час, пока не вышли на окраину какой-то незнакомой полуразрушенной деревни. Ближайшие избы угрюмо покосились, почернели от непогоды. Окна их зияли вырванными глазницами, двери сорваны или висят на одной петле. Левая хижина сбросила наземь крышу, воткнула в небо голый остов своего рыжего выщербленного дымохода и мозолит глаза. И дальше по улице все дворы — насколько хватало взгляда — были такие же опустелые и разоренные. Заборы везде повалились, завились плющом, фруктовые деревья заглохли, репейники и крапива надолго осели вокруг, даже в развалины залез бурьян. Где-то — чу! — стонет на ржавых петлях болтающаяся дверь сарая, где-то громыхает железным огрызком полуразрушенная крыша, дергаются и стучат покосившиеся ставни. Все вокруг уныло и жутко. «Заброшенная деревня», — мелькнуло у Марыси, но вместе с тем и успокоило ее: тут можно было безбоязненно переночевать, а поутру двинуться дальше — нет людей, нет и страха. Но подумав так, она все же потянулась на серый дымок, замеченный ею за купой покрытых охрой кленов. Что двигало ею в ту минуту, сам Бог не мог понять.