Ширин Шафиева - Сальса, Веретено и ноль по Гринвичу [litres]

И тогда сила, более древняя и могущественная, чем любое колдовство, выволокла её на улицу и погнала в сторону школы танцев. Бану помнила каждый камешек, каждую впадину на пути к школе, она могла бы прибежать туда с закрытыми глазами, чтобы стоять возле окон и слушать его голос, не смея показаться ему. Над ней возвышалась громада здания гостиницы. Решив посмотреть на жизнь с высоты птичьего полёта, Бану поднялась на крышу, где гремело столовыми приборами и щебетало девичьими голосами кафе. Бану рухнула на серый диван и подумала: «Сейчас он там. Ведёт народные танцы. Стоит, скрестив руки на груди, и замечает все ошибки».

И она поняла, что полюбила Веретено настоящей, не навязанной любовью, в тот самый момент, когда впервые увидела его, переступившего порог зала, и ученики встретили его шквалом аплодисментов, в тот миг, когда вечный сквозняк донёс до неё его чарующий запах. Ненависть, которую она тогда почувствовала, была не чем иным, как реакцией на неожиданно вспыхнувшую страсть, так организм, поражённый вирусом, поднимает свою температуру, разжигая инквизиторский костёр. Бану потребовалось пройти через весь этот лабиринт интриг, сплетен, мистики и магии, чтобы убедиться в том, что любовь её – единственная истина, которая имела значение. Освобождённая от оков приворота, она из мелкой и бурной горной реки превратилась в величественный поток, разливающийся в конце своего пути по бескрайним просторам океана. Ничего больше не было важно – ни то, что он никогда не понял бы всех деяний любви, которыми она могла устелить его путь, подобно тому, как победителям под ноги бросали лепестки цветов, ни то, что он не знал толком ни одного языка, ни то, что волей непостижимого случая был женат, ни то, что он был неуловимым, как ветер, как луч солнца, как молния. Любовь, слепая, как несчастный бог Хёд, убивший по ошибке своего брата Бальдра, сразила Бану наповал, невзирая на все её принципы. Бану могла бы и раньше догадаться, что произошедшее с ней и есть величайшее чудо необъяснимой любви, потому что так бывает всегда: ты загадываешь себе человека, наделённого всеми качествами, которые считаешь прекрасными, ты продумываешь каждую мельчайшую деталь его внешности, вплоть до золотых бликов на светлых волосах и веснушек на белой коже – а потом, как безумец, влюбляешься в скопище совершенно противоположных черт. Почти всю свою жизнь Бану была убеждена, что никогда не влюбится в своего соотечественника, это казалось ей таким же невероятным, как полёт на Юпитер. Веретено было, можно сказать, типичным представителем нации, как оно само сказало однажды, обсуждая с Бану вопрос национальности: «Я свой». «Вы больше свой, чем я», – печально ответила Бану, для которой любовь к нему стала единственным патриотичным поступком за всю её жизнь.

Просто он всем приносил несчастья. Может быть, здесь действовали законы равновесия, и на одной чаше весов была его радость, его бьющая ключом энергия, его самодовольство, а окружающим приходилось уравновешивать это своими печалями, комплексами и бедами. Бедняжка, иногда он был бы и рад поделиться своей силой, но не знал, как это делается, необработанный интеллектом врождённый магический талант так же удачно подходил для работы над тонкими человеческими душами, как рашпиль – для полировки ногтей.

В своих воспоминаниях она начала уходить в детство и, созерцая события далёкого прошлого с высоты своего осознания, поняла вдруг, что всё произошедшее с ней случилось только для того, чтобы привести её в итоге к неровным ступеням подвала, где её, подобно чудовищу, притаившемуся во мраке пещеры, подстерегала любовь, неотвратимая, как радиоактивное излучение. Жизнь перестала быть протяжённой во времени, и Бану казалось, что всё происходит с ней одновременно: вот она на тренировках по гимнастике, и ненавистная женщина-хореограф бьёт девочек палкой, и в этот же момент она, Бану, стоит на сцене, и яркий свет бьёт ей в глаза, мешая видеть зрителей, и она же среди других учеников школы стоит на разминке, играет такая привычная музыка, и Веретено, плотно вросшее в её плоть, въевшееся в её кость, танцующее у неё в крови, в своей чёрной майке поднимается на носочки и опускается, и она жадным взором глядит ему в глаза через зеркало. Во всех эпизодах, которые могла припомнить Бану, Веретено мелькало двадцать пятым кадром, маячило призрачным миражом на горизонте сожжённой солнцем пустыни. Не стало ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, Бану чувствовала себя маленькой испуганной девочкой, волей рока попавшей во власть зрелого мужчины, она ощущала себя взрослой женщиной, от которой требовалось принимать быстрые и жёсткие решения, которая ещё могла бы повоевать за свою любовь, Бану была старухой с навеки иссушенным сердцем, погрязшей в одиночестве и цинизме, полной воспоминаний об утраченных надеждах, о своей самой большой любви, похожей на прекрасное, удивительное дерево, приносящее бесконечные плоды необычайной сладости, но растущее на необитаемом острове посреди пустынного океана.