Евгений Бабушкин - Пьяные птицы, веселые волки [litres]

Хор.

Бумажный человек. Смердящие подонки троцкистов, зиновьевцев, бывших князей, графов, жандармов, всё это отребье, действующее заодно, пытается подточить основы нашего государства.

Хор.

Бумажный человек. Народы всего мира в великих битвах завтрашнего дня сметут с лица земли, как былинку, врага народа Троцкого и его шайку, где бы она ни притаилась, какие бы новые козни ни злоумышляла, какими бы новыми предательствами, изменами и подлыми делами она им ни грозила.

Хор.

Бумажный человек.

Л. Приходил человек, в руках бумага и ничего кроме бумаги.

Наталья. Новости о Серёже?

Л. О нём ничего нет.

Наталья. Что же ты не находишь места?

Л. Вот что, милая. Вот что. Иду я мимо виноградника. Работает старик, усы до земли. Охает. Что ты, спрашиваю? Сердце болит. Почему болит? Да хозяин. Что, бьёт? Нет, с дочерью балуется. Балуется? Насилует. Свою? Нет, мою. А чего хочешь, спрашиваю? Да есть одна мечта, говорит. Ну же, спрашиваю. Штаны новые, говорит! С бляхой!

Наталья. Как по-французски бляха?

Л. Ну а самая, спрашиваю, большая мечта? Так, чтоб не на задницу, а повыше? Да есть одна, говорит. Трактор хочу, говорит!.. Сволочи. Ненавижу Францию.

Наталья. Не худшее место мира. Не ссылка. Не тюрьма.

Л. Ссылка. Тюрьма. Вытяни руку – ткнёшься в кирпич. Хода нет.

Наталья. Суази-сюр-Эколь, Шайи-ан-Бьер, Буа-ле-Руа.

Л. Тюрьма народов. Добро пожаловать. Здесь никто не знает, как по-французски бляха. Знают только простые слова: есть, спать, Бог, ещё, сдохни. Наступает чужая речь. Крестьянину-французу зазорно копаться в навозе, пусть это делают грязные испанцы, нищие итальянцы, тупые поляки. Сам-то он гражданин чистенький, полноценный. Сам-то он наденет новые сине-бело-красные штаны, с бляхой, и будет нюхать ягоды солнца, он забыл, из чего растёт лоза.

Наталья. Баланкур-сюр-Эссон, Понтьерри-Сен-Фаржо, Ле-Шато-де-Дам.

Л. А лоза-то растёт из говна и трупов. Французский крестьянин выпил столько вина, выдавленного из говна и трупов, что всё забыл. Всё забыл. Он твёрдо помнит лишь господина Рено. Потому что господин Рено продаёт ему тракторы. Вот cкоплю стопку франков со словами «свобода, равенство, братство» и куплю трактор. Свободой, равенством и братством расплачусь за новенький трактор господина Рено.

Наталья. Красиво. Не забудь это записать.

Л. Пустое. Но лозе, чтоб расти, нужно новое говно и трупы – и вот однажды господин Рено покроет тракторы бронёй, и это будут танки. А господин Даймлер покроет бронёй свою продукцию, по ту сторону.

Наталья. И это запиши.

Л. Гром грянет, выйдет солнце, я куплю утреннюю газету, а крестьянин покатится по горам, по лесам на бронированном тракторе господина Рено во славу господина Рено, и он будет весело петь, что броня господина Рено крепка, и она крепка, очень крепка, но не крепче снаряда из пушки господина Даймлера. Я вижу горы и леса, изрытые машинами и равномерно покрытые горящими и догорающими людьми, и будет много чужой речи – такая, и сякая, и эдакая, – потому что перед смертью человек очень разговорчив, все люди.

Бумажный человек. Пауза.

Л. Впрочем, Лев Троцкий не скажет этих слов и записаны они не будут. Поняла, Наташа? Прохожий имеет право на отчаяние, писатель – нет. Шум в голове. Скоро ликвидация.

Бумажный человек. Скоро ликвидация.

Л. Вот за это крестьяне и прозвали меня идиотом. Ходит, высматривает, злится чего-то. Бессмысленный старик. Над поляками не смеётся, тракторы не продаёт. Я им злость продаю, да только не покупают.