Инна Шаргородская - Охота на Овечкина

Михаил Анатольевич вытаращил глаза. Удивили его не столько параллельные миры – после всего-то сегодняшнего! – сколько упоминание о них из уст такого архаичного существа, как лесной отшельник.

Отец Григорий слегка усмехнулся, словно прочитав его мысли.

– И что же это за мир? – робко спросил Овечкин.

– Прекрасный мир, населенный такими, как Пэк, и еще более удивительными созданиями, о которых у нас знают лишь по сказкам. Опасный мир… для того и Стража, чтобы никакой бедолага вроде тебя не угодил туда ненароком. Но мы отвлеклись, сынок. Не хочешь ли ты вернуться к своим бедам и рассказать о том, что с тобой приключилось?

Михаил Анатольевич тяжело вздохнул. Воображение его силилось представить сказочный мир Пэка, и возвращаться к мыслям о своих злоключениях не хотелось ничуть.

– Что случилось со мной… но позвольте… если я вас правильно понял, Ловчий-то – существо из нашего мира? Значит, и у нас водятся такие…

Он уставился на отшельника во все глаза, пораженный этой мыслью.

– О чем это ты?

– О домовых, – выговорил наконец Овечкин страшное слово. – Они тоже существуют на самом деле?

– А как же! Существуют, только людям не показываются. Вернее, люди их больше не видят. Чтобы видеть, нужна вера. И отсутствие страха. В душах же нынешних уж и не знаю, чего больше – страха или безверия. А ты никак видел?

– Видел, – сказал Овечкин и содрогнулся. – Одного.

– Вот оно что! Чудно… неужели же это он тебя так расстроил?

– Нет… то есть да, конечно. Но дело совсем не в этом. Значит, вы в них верите?

Отшельник засмеялся.

– Трудновато было бы не верить, когда у меня тут свой живет вот уж лет четыреста!

Овечкин подпрыгнул и нервно заозирался по сторонам.

– Не бойся, не бойся, нету его сейчас. Мышковать ушел.

– Куда ушел?

– Успокойся. Никто тебя здесь не обидит. Расскажи лучше, что же тебя расстроило, если не домовой?

– Можно, я с ногами сяду? – вместо ответа спросил Овечкин, после отшельникова сообщения снова почувствовавший себя крайне неуютно.

– Садись, как хочешь, – старик с трудом сдержал смех, и Михаил Анатольевич, торопливо подобрав под себя ноги, неудобно скорчился на табуретке.

– Он меня очень напугал, – виновато сказал он в свое оправдание. – Так напугал, что я убежал из дому и боюсь возвращаться. Только не смейтесь надо мною, пожалуйста. Если б вы знали, что он мне предложил… я… я и вовсе жалею, что родился на свет!

– Вот как!

– Да… и вас вот совсем не удивляет, что я перенесся сюда из Таврического сада, а я чувствую, что схожу с ума… и все это…

Овечкин запутался и умолк. Ну, не в силах он был откровенничать, ни одному живому существу на свете не мог он поведать о том, что пережил на скамейке в Таврическом саду! Как говорить о себе такое? Отец Григорий тем временем пристально смотрел на него, и он опять отвел глаза, чувствуя, как кружится голова и как невозможность происходящего снова туманит сознание.

– Ты сказал Ловчему там, у костра, что не хочешь возвращаться к себе, – заговорил вдруг отшельник, и Михаил Анатольевич вздрогнул. Откуда он знает? – Ты убежал из дому и убежал от самого себя – так ты надеешься. Но вот он ты передо мною, и душа твоя так же пуста, как и твой покинутый дом. От себя не убежишь, сынок, это давно известно. Когда-нибудь ты должен будешь вернуться в свой дом и наполнить его жизнью и светом, изгнав пустоту и страх. Только так, и не иначе.

Захваченный врасплох очевидной осведомленностью отшельника обо всех его делах и мучительных переживаниях, Овечкин заерзал на табуретке.

– Я не могу…

– Но ты должен. Ты ведь понял, о чем я говорю?

– Да, но…

– Сейчас ты не в состоянии этого сделать, конечно. Твое бегство будет продолжаться до тех пор, пока не наполнится душа. Ты слишком долго пытался отгородиться от жизни, и потому теперь она обрушится на тебя всей своей полнотой и тяжестью. И тебе нелегко придется – не только с непривычки, но и потому, что на твою долю выпадет действительно слишком много. Может быть, ты и не выдержишь. Но тебе некуда деваться. Если выдержишь – станешь человеком. Не выдержишь – жизнь продолжится в другом месте, в другое время. Но этот урок ты усвоить должен, и ты усвоишь его, не в этой жизни, так в следующей.

Михаил Анатольевич больше уже ничему не удивлялся. Как ни странно, но он прекрасно понимал, о чем говорит отшельник. Как будто и сам уже знал все это, знал с той самой минуты, когда увидел серебряную луну в светлых небесах над спящим садом, или, может быть… он забыл, в какой именно момент своих ночных похождений ощутил вдруг близкую полноту жизни, пугающую и прекрасную, как гигантский морской вал, нависший над головой, сверкающий в солнечных лучах и готовый обрушиться и погрести его под собою. И сейчас, когда он услышал слова отшельника, воскресившие в памяти это мгновение, волосы шевельнулись у него на затылке от восторга… и страха.