Ашира Хаан - Когда я опять умру [СИ]

Артем подергался немного, но сил было мало. Сердце колотилось как бешеное, в голове сгущался туман, руки и ноги наливались дурной слабостью. И не закричать, блин! Простыни под ним промокли от вытекающей из задницы смазки, огоньки свечей трепетали от сквозняка, приносящего только запах гари. Где-то вдалеке уже было различимо тяжелое гудение пламени, зато топот ног и голоса стихли.

«Хоть бы дверь обратно закрыл, урод, — вяло подумал Артем. Он раскинул ноги в стороны и расслабился, глядя на свое отражение в потолочном зеркале. — Так, может, спасли бы». Становилось все жарче.

Я попыталась выплюнуть кляп, но тот, кто его забивал, знал, что делал. Выкрутить руки — тоже нет. Даже тонкие запястья подростка не пролезали через на совесть затянутые браслеты. Ах ты, черт, что ж я делаю! Мне же так повезло! Первая жизнь — и сразу удача. Не вырваться, на помощь не позвать — с какой стороны ни посмотри, не самоубийство. Расслабься и умирай со счастливой улыбкой на лице. Прости, Артем, тебя уже не спасти. Впрочем, на черта тебе такая жизнь, в самом деле.

Воздух становился жарче и суше, кислорода в нем не хватало, и я очень понадеялась, что задохнусь раньше, чем огонь доберется до меня. Гул и треск пламени надвигались медленно, давая время испугаться, как следует, обрадоваться, что одной жизнью меньше, и снова испугаться.

Так, как я никогда еще не боялась.

Может быть, времени прошло мало, просто оно замедлилось. В горле першило, я начала кашлять. Почти ничего не было видно из-за черных клубов дыма. Но забытье все не приходило. Я успела увидеть первые осторожные языки пламени, заглядывающие в комнату, когда темнота в глазах наконец сгустилась и забрала меня из реальности. Прощай, Артем. Спасибо тебе.

Василиса Ильинична.

— Когда сын невесту приведет, я ей стопку белья дам и продуктов. А потом и посмотрю, как она постирала-погладила, да как обед на всех сготовила. А то нынче все белоручки.

— Да, я вот тоже сыновей гладить учу. Какая еще жена попадется, так ведь и будут к мамке бегать рубашки гладить.

— А у меня внучка, двадцать ей, говорит — пусть сами учатся, я им не прислугой нанималась.

— Вот дура-то.

— Говорит, до тридцати замуж не пойду вообще, погулять хочу.

— После тридцати-то куда пойдет? Мужиков и нет совсем после тридцати, никто не возьмет.

Василиса только отвернулась к стене. Опять эти дуры завели свои деревенские разговоры. Белье она ей даст. Ты ей ноги будешь целовать, когда она твоего тридцатилетнего оболтуса заберет.

Обед был совсем недавно, и ее все еще тошнило и было мутно, хотя она почти ничего не ела. Да какое почти — она съела две ложки прозрачного жидкого супа, с трудом прожевала кусок картофелины из него и не стала брать второе. Раньше так сильно не тошнило. Резь была, но резь была давно, она уже привыкла, приучилась жить с болью, как приучилась жить со слабостью и старостью.

Хотелось спать. Ночью привезли из реанимации бабулечку с отрезанной ногой. Она сначала стонала, а потом начала зазывать всех на блины. К утру зашлась криком, тут медсестра и пришла ей что-то вколоть наконец. Но через час уже приходили с градусниками, потом разносили таблетки, потом завтрак и обход, все не поспишь. Перед обедом к бабулечке заходил психиатр, расспрашивал про блины. Та разумно отвечала, будто ей приснилось, что она блины печет. Бабулечку оставили. Значит, ночью снова не спать.

— Бил он ее страшно… Однажды вижу — идет, а голова как холодец.

— По пьянке, что ли?

— Да нет, он вообще не пил. Ну, на Новый год разве.

— Ой, трезвый тогда вообще клиника. По пьянке еще можно как-то понять. Особенно если женщина такая, что выведет.

Василиса никогда не встревала в их разговоры. Кудахтают и кудахтают. Такая у них жизнь, не повезло. Теперь уже поздно учить, теперь, если узнают, поймут и проникнутся, это принесет им только горечь, что всю жизнь жили как не люди, и не исправить ничего. У нее Толя был хороший. Бить? Это дикость какая-то. Стирал, посуду мыл, ужины на нем были, пока она в машбюро подрабатывала. Когда Сашенька родился, ночами его укачивал. Хороший был муж, таких и сейчас не встретишь. И от свекрови всегда защищал.

Она прикрыла глаза и почти задремала. В полусне Толя опять к ней пришел, зачастил последнее время.

«Я, — говорит, — без тебя никуда не пойду, здесь буду ждать, ты прости уж».

Сказала, что прощает. Долго ждет, милый, лет десять уже. Последнее время чаще стал приходить, подгоняет, верно.

— Вчера ко мне студенты приходили… из этой, как ее… Новой Зеландии!