Олег Кожин - Зверинец [сборник litres]

От какой такой беды скулит навка? Маричка вгляделась пристально – так и есть. На тонкой, покрытой жестким волосом лодыжке сомкнул ровные челюсти капкан. Старый, весь ржой порос, а крепкий, знаки тайные по-прежнему зеленым отсвечивают. Нечисти такой нипочем не открыть. Видно, что давно ставили и именно под навок, даром что магии в них – кошкины слезы. Только и хватает, что взрослым глаза отводить да пути-дорожки запутывать, со следу сбивать…

– Так это ты меня плутаешь?! – возмутилась осененная догадкой Маричка.

Навка всхлипнула, протягивая девочке раненую лапу. У самой дуги капкана алели следы крохотных зубов. Видно, собиралась лапу отгрызть, да духу не хватило. На трех костях – навке смерть от своих же сородичей.

– Тише ты, тише, горе луковое… Только, чур, уговор – я тебя выпущу, а ты меня!

Маричка подобралась поближе – в ноздрях защипало от резкой мускусной вони, – навалилась на пластинчатые пружины. Мелькнула мысль: «А ну как испугается навка, вцепится зубами в лицо?» Но дуги распались, отпуская тонкую лапку на волю. Маричка убрала руки, и капкан подпрыгнул, щелкнув вхолостую в последний раз.

Маричка встала на ноги, отряхивая подол, огляделась вокруг. Где же место это? Когда свернула она с тропки заповедной? Как теперь на нее обратно встать?

– Ну, давай, – строго велела она навке, – отпускай меня!

Та с готовностью похромала к широкой ели, отвела мохнатую ветку. Потерянная тропка все это время была тут, в двух шагах, и конец ее упирался в развалины старой избы, посреди которых стояла огромная русская печь с обвалившейся трубой.

Забыв обо всем, Маричка подошла к печи, коснулась пальцами рассыпающегося раствора. Каждый малек на деревне знал, что на той стороне, хотя никогда там не был. И Маричка знала. И подружки Маричкины. Чего никто не знал, так это, что братья Лебедевы оттуда . Отбросив сомнения, раздумья, Маричка вползла в разверстую пасть. Без понуканий и хитростей старой ведьмы, без лопаточки, по доброй воле.

Сама.

Столько про нее Маричка слышала, что увидела почти наяву – толстую куриную лапу, вспоровшую пухлый торфяник кривыми когтями. Но нет, не лапа это. Здоровенный пень, такой огромный, что страшно представить дерево, росшее на таком стволе, вспучил почву жилистыми корнями. Хорошая основа для домика на болоте, пусть от болота давно остались одни кочки. Из пня росли крепкие бревенчатые стены, высокая двускатная крыша с резным коньком. Крепкая дощатая дверь, два затянутых грязью окна. Они подслеповато щурились, обозревая пустой двор, густо заросший сорной травой. За избушкой уродливой колонией поганок жались друг к другу кособокие строения. Там деловито похрюкивали свиньи, квохтали курицы, угрюмо мычала корова.

Двор полукругом охватывал крепкий тын, украшенный битыми горшками и черепами. На посеревшем дереве белая кость казалась особенно яркой, почти блестящей. Вон тот, рогатый – коровий, а этот, зубастый – волчий, должно быть. А тот вообще непонятно чей, таких огромных даже у медведей не бывает. А эти вот, в ряд пять штук… Сердце Марички заколотилось со страшной силой. Маленькие человечьи головы, объеденные до голой кости. Детские черепа. Вот куда завели их с Ванькой беспечность и непослушание!

Пригибаясь, Маричка добежала до тына, а оттуда, под слепым прищуром темных окон, до избы. Вскарабкалась на пень, прильнула к мшистым бревнам, все еще хранящим запах топких болот. «Я мышка, крохотная мышка, – думала Маричка, осторожно заглядывая в окошко, – бегаю тут по своим мышиным делам, маленькая и незаметная. Стороной обходите, на меня не глядите» . Из рассохшихся оконных рам вылетали звонкие голоса братьев Лебедевых и жалобный Ванькин скулеж. Жив, значит, гаденыш мелкий, слава тебе, Боженька!

Вон он, в углу сидит. Скорчился, с ногами на лавку забрался. Рядом Платоша, чинный такой, руки на коленях, точно прилежный ученик на уроке. Волосы светлые по плечам рассыпались, футболка белая, джинсовые шорты, даже кроссовки – все чистое, точно не по тайге бежал, а по пляжу прогуливался. Хорош, зараза такая, даже у маленькой мышки сердечко екнуло!

– Достал! А ну, завали, живо! – Гошка махнул перед Ванькиным лицом острой финкой. – Не то махом кишки выпущу!

хватит гостя пугать сынок

от страха мясо портится

Старческий голос скрипел несмазанными дверными петлями. От него несло падалью и дыбом вставала шерсть на загривке. Но хуже всего – он не звучал. Он был. Рождался прямо в голове, где-то между виском и левым ухом, и дрожал там натянутой тетивой. Гошка послушно спрятал нож, уселся за стол, почесывая нос, из-за которого и получил свое прозвище.