Джон Пассарелла - Обряд посвящения [litres]

– Ты никчемный лжец, – сказал он. – Она убежала от тебя!

– Хочешь доказательство, умник? Я свожу тебя на ее могилу!

– Обманщик!

Всю жизнь мысль о том, что мать может вернуться, может связаться с ним и предложить сбежать от этого жалкого подобия отца помогала Джессу сохранять рассудок. Крохотная крупица надежды, что где-то жизнь может иметь смысл. Он ненавидел ее решение, но думал, что сможет простить ее… если она вернется.

– Она умерла, рожая тебя, придурок, – сказал отец. – Истекла кровью на столе. Хуже того, ты, может, и не мой вовсе. Я любил твою мать, но святой она не была. Да, я кутил, но она мужиков каждые две недели меняла, вечно искала что-то еще, что-то получше. Никогда не довольствовалась тем, что было у нас. И в конце концов поплатилась. Родила чертового ублюдка, и это убило ее.

– Ты никчемный пьяница и паршивый лжец, – оскалился Джесс. – Почему я должен верить хоть одному твоему слову?

– Хочешь, не верь. Но ты знаешь, что это правда. – Отец закинул руки за голову и рассмеялся. – Черт, да я герой! Ращу чьего-то ублюдка, мне медаль положена.

– Заткнись!

– Знаешь, почему я никогда не говорил тебе, что она умерла и где похоронена? – Изо рта у него брызгала слюна. – Потому что боялся, что ты нассышь на ее могилу, будто просто убить ее было недостаточно…

Безо всяких раздумий Джесс схватил с деревянной подставки на столе самый большой мясницкий нож и по рукоять вогнал его отцу в грудь. И только отпустив рукоять, сообразил, что наделал.

Отец посмотрел вниз – ему понадобилось несколько мгновений, чтобы сообразить, что произошло, – и снова поднял глаза на Джесса:

– Для ровного… – он упал на колени, – …счета.

Он повалился ничком, вогнав нож еще глубже, а потом шлепнулся на бок в растущую лужу крови.

Попятившись, Джесс поморщился от пронзившей голову боли. Он прижал ладони к шишкам на лбу, и ему показалось, что они стали больше за те пару минут, что прошли после того, как он сбежал вниз по лестнице.

Схватив куртку и ключи от отцовской машины, Джесс выскочил из дома.

Дальтон Рурке сидел на краю незаправленной постели и разглядывал свои потемневшие заостренные ногти. Пробив дыру в стене, он смыл с руки гипсовую пыль и прополоскал рот. Но как бы он ни скреб ногти, чернота с них не сошла. Некоторые парни его возраста красили ногти в черный цвет, но сам он ничего подобного не делал. Темная окраска выглядела естественной… пусть и ненормальной… вероятно, из-за недостатка витаминов. Если так, думал он, это должен быть долгий процесс, начинающийся с основания ногтей. Но странная окраска и огрубение случились быстро. Может, это симптом болезни? Бабка и дед никогда не выключали телевизор, даже если его не смотрели, и Дальтон слышал, как они говорили о множестве эпидемий в городе. Не мог ли он заразиться? Подозрительнее всего было то, что ногти казались крепче, чем раньше. А еще после того, как он сорвался и пробил стену, следовало бы ожидать синяков, но рука была в порядке.

Голова продолжала болеть, и бугорки над линией волос ощущались сухими и отслаивающимися. Ощупав лоб, Дальтон нашел порез, но – странное дело – никакой крови. Под ним выпирало что-то твердое, как будто коренной зуб выбирался из десны, выталкивая молочный.

Схватив с передней спинки кровати серую вязаную шапку, Дальтон по коридору отправился в ванную. По дороге он помедлил, чтобы послушать разговоры снизу.

– …наказывать его, если нас не будет? – спросил дед.

– Я определенно не собираюсь дать билетам на «Скрипача» пропасть, – отозвалась бабка.

Дальтон кивнул сам себе, вспомнив, что несколько месяцев назад они приобрели билеты на мюзикл «Скрипач на крыше» в Чеширском театре. Если мюзикл сегодня вечером, дом останется в его распоряжении. Ему не придется слушать, как они сучатся насчет того, какой из него негодный внук, как он позорит имя семьи, как ему, малолетнему преступнику, самая дорога в тюрьму, бла-бла-бла.

– Нам меньше года осталось терпеть его выкрутасы, – проговорил дед.

«Ну, разумеется, – подумал Дальтон. – Они вышвырнут меня, как только мне исполнится восемнадцать».

Этим они грозили ему вот уже три года. Не то чтобы он должен был стать паинькой, чтобы не вылететь из дома, – выбора ему не предлагали. Они просто заявили, что по достижении восемнадцати лет ему придется подыскать другое место для жилья, и на этом их долг перед ним будет выполнен.

После этого никто их не осудит. В конце концов, они пеклись только о своей репутации.