Кларк Смит - Рассказанное в пустыне

О том, что последовало за этим, я мало что помню. Ослеплённый болью и слабостью, я не следил за путём, которым шёл верблюд, был ли он караванным трактом или заканчивающейся в пустыне тропой бедуинов или шакалов. Но я смутно помнил, как купцы говорили мне утром, что, прежде, чем мы доберёмся до следующего оазиса, нам предстоит два дня странствий по пустыне, где путь отмечен тянущимися грудами костей. И я не знал, как мне пережить столь тяжкое путешествие, раненому и без воды; но, чувствуя головокружение, я упорно цеплялся за верблюда.

Красные демоны жажды атаковали меня; началась лихорадка и бред, заселивший пустыню фантасмагорическими призраками. На протяжении эонов я убегал от ужасных додревних Тварей, владычествующих над пустыней и протягивающих мне своими белыми как кость руками зелёные, соблазнительные чаши ужасающего безумия. И, сколько я ни убегал, Они всегда преследовали меня; и я слышал Их невнятный говор вокруг себя в воздухе, оборачивающимся кроваво-красным пламенем.

В пустыне встречались миражи; в них были прозрачные озёра и подёрнутые рябью берилловые пальмы, всегда парившие на недосягаемом расстоянии. Я видел их в перерывах моего бреда; и вот наконец появился один, который всякий раз казался более зелёным и отчётливым, чем остальные; но я всё равно считал это иллюзией. Однако, это видение не поблёкло и не отступило, как прочие; и с каждым перерывом моей омрачённой фантомами лихорадки оно приближалось всё больше. И, полагая, что это всё ещё мираж, я приблизился к пальмам и воде; и великая тьма пала на меня, словно паутина забвения из рук последнего Ткача; и с этого момента я лишился зрения и сознания.

Проснувшись, я невольно подумал, что умер и нахожусь в уединённом укромном уголке Рая. Ибо вне всяких сомнений, трава, на которой я лежал, и качающаяся зелень вокруг меня, были прекраснее земных; и лицо, что склонилось надо мной, принадлежало самой юной и самой милосердной гурии. Но когда я увидел, что мой раненый верблюд пасётся невдалеке и ощутил пробуждающуюся боль собственной раны, я понял, что всё ещё жив; и что воображаемый мираж был настоящим оазисом.

Ах! чистой и добросердечной, как настоящая гурия была та, которая нашла меня лежащим на краю пустыни, когда верблюд без всадника пришёл к её хижине среди пальм. Увидев, что я очнулся от обморока, она принесла мне воды и свежих фиников, и улыбалась, словно мать, когда я ел и пил. И, тихо вскрикивая от ужаса и жалости, она умастила мою рану унимающими боль целебными бальзамами.

Её голос был так же нежен, как её глаза; а её глаза были как у голубки, из лежащей по соседству долины мирры и кассии. Когда я немного ожил, она поведала мне своё имя — Нерия; и я счёл его более прекрасным и мелодичным, чем имена наложниц султана, прославленных в песнях и легендах о давних временах. Она рассказала, что с младенчества жила со своими родителями среди пальм; но её родичи умерли, и теперь у неё не было никого, кто составил бы ей компанию, кроме птиц, которые гнездились и пели в зелёных кронах.

Как мне рассказать о жизни, которая отныне началась для меня, пока заживала рана от копья? Как мне поведать о невинной грации, детской красоте, и материнской нежности Нерии? Это была жизнь, далёкая от всех лихорадок мира и свободная от любой грязи; она была бесконечно сладкой и безопасной, словно во всём времени и пространстве не было никого, кроме нас самих и ничто не могло когда-либо потревожить наше счастье. Моя любовь к ней и её ко мне, были неизбежны, как цветение пальм и появление их плодов. Наши сердца тянулись друг к другу, без тени сомнения или нерасположения; и наши уста встречались так же просто, как соприкасаются розы, овеваемые летним ветром.

Мы не чувствовали ни голода, ни потребностей, кроме тех, которые вполне удовлетворялись хрустальной колодезной водой, пурпурными фруктами с деревьев и нашей близостью. Нам принадлежали рассветы, изливавшиеся сквозь перистый изумруд листьев, и закаты, янтарь которых падал на чистые цветы лужайки, более изысканной, чем бухарские ковры. Нам принадлежала божественная единообразность удовлетворения, у нас были поцелуи и нежность, всегда одинаково сладостные, но безгранично разнообразные. Наша дрёма, была околдована ясными звёздами и нежными касаниями без отказа или сожаления. Мы не говорили ни о чём, кроме нашей любви и пустяков, наполнявших наши дни; и всё же, слова, которые мы произносили, были куда глубже, чем важные рассуждения учёных и мудрецов. Я больше не пел, я позабыл свои оды и газели [3] Газель — строфа арабского стихосложения, является самой распространённой формой стихосложения на Ближнем и Среднем Востоке. ; ибо сама жизнь стала удовлетворяющей меня музыкой.