Кларк Смит - Вторичное погребение

— Я смотрю, ты все еще не умер, — сказал Гай Магбен.

Его отвисшие губы, выплюнув слова, превратились в тонкую кривую полоску, которая могла быть и улыбкой, и злобной усмешкой. Он приблизился, взглянул на больного брата и протянул ему бокал с лекарством гранатового цвета.

Сэр Юз Магбен, сидевший среди больших подушек, долго не решался взять бокал. В его тусклом взоре всплыл бесформенный ужас — всплыл, как утопленник в заброшенной запруде. Но он, конечно, принял лекарство и выпил его мелкими конвульсивными глотками, давясь от страха и нервного напряжения.

— На этот раз я заболел серьезно, Гай.

В его гортанном голосе звучал какой-то внутренний надлом.

— И хуже всего то, что я боюсь своей болезни! Что если приступ повторится? О Боже! Не дай мне вновь испытать эту черную агонию удушья! Я прошу тебя, Гай, прошу! Обещай, что ты не позволишь им хоронить меня в течение месяца или хотя бы двух недель! Поклянись, что перед этим проверишь исправность звонка. Вдруг я снова очнусь в гробу, а кнопка не будет работать!

— Не беспокойся. Я обо всем позабочусь.

Тон Гая Магбена казался утешающим, но его слова были пропитаны зловещим смыслом. Быстро оглянувшись через плечо, он нагнулся к больному и прошептал:

— Эта навязчивая идея все больше овладевает тобой, брат. Лучше выбрось ее из головы. Не забывай, что такие события редко повторяются дважды. Скорее всего, если ты снова умрешь, то умрешь навеки. Я не позволю, чтобы наш семейный доктор ошибался так часто и так грубо.

С этим двусмысленным утешением Гай вышел из комнаты и прикрыл за собою дверь. Юз Магбен откинулся на подушки и с тоской уставился на дубовые панели. С тех пор, как началась болезнь, его спальная превратилась в узкий и тесный пенал. Графу казалось, что стены сжимают тело, а потолок опускается все ниже и ниже. Он больше не мог дышать полной грудью. Ему оставалось только лежать — лежать, изнывая от страха и ужасных воспоминаний.

Он всегда боялся смерти, даже в детстве. Это началось с кончины матери, и с тех пор парящая жуткая тень из мертвых пустошей ада кружилась над ним, как хищная птица. Она омрачала и затемняла дни его жизни. Она отделяла графа от тех радостей мира, которые были доступны для других людей. И его воображение, патологически острое и подозрительное, видело во всем лишь знаки угасания: опавшие лепестки вместо цветов, морщины и тлен вместо соблазнительных женщин. Какая же это жизнь, если даже поцелуи юношеской любви отдавали привкусом гниения?

Повзрослев, он с каким-то томным содроганием питал свои фантазии самыми мрачными сценами художественной литературы. Как чародей, созерцающий черный кристалл, он представлял себе подробности физической и духовной смерти — причем, так ясно и четко, словно уже лежал в забвении могилы. Но в этих грезах он и вообразить не мог того мучительного ужаса, который ему довелось испытать в минуты преждевременного погребения.

Болезнь пришла внезапно — сразу после того, как он унаследовал поместье и обручился с Элис Макграйф. В любви к этой женщине он даже забыл о своих детских страхах. Но адская тень отступила лишь для того, чтобы обрести еще более мерзкую форму. И теперь, когда граф лежал на подушках, память вновь подбиралась к горлу, мешая дыханию и останавливая сердце.

Ему снова вспомнился тот приступ таинственной болезни — начало обморока, беспросветная бездна, в которую он погружался через бесчисленные уровни, будто в пустое пространство. Где-то в этой бездне он нашел покой — черный миг, который мог длиться часами или веками… А потом граф очнулся во тьме, попытался сесть и разбил в кровь лицо о несокрушимую преграду в нескольких дюймах выше лба. В бешенстве и панике он задергал руками и ногами, пытаясь отбросить ее от себя, но его со всех сторон окружали неподатливые стены. Их необъяснимая близость повергла графа в жуткое смятение.

В конце концов он понял, что произошло. По какой-то чудовищной ошибке его положили в гроб живым и опустили в семейный склеп под полом часовни. Он начал кричать. Крики, с тусклым отзвуком подземелья, отбрасывало назад. А воздух душил плотным запахом ткани и дерева.

Им овладела истерия. Он совершенно обезумел и, казалось, целую вечность судорожно и безнадежно кидался на крышку гроба. Он не слышал топота ног, которые торопливо спешили на помощь. Он не слышал ударов зубила по тяжелой плите. Все неразличимо перемешалось с его криками и протестами. И даже когда слуги вывели графа из склепа, он все еще бился в тисках кошмара и вырывался из рук своих спасителей.