Марина Морт: Покуда я не изживу себя

Очень скоро я добралась туда, куда стремилась: дом спал посреди пылающего желтым и кровоточащего багровым, умирающего, мирного сада, где я часто сидела под какой-нибудь яблоней, читая книгу или просто погружаясь в собственные разрушительные мысли.

Эти кирпичные замшелые стены воззвали ко мне в ночи голосами из прошлого; я услышала, направилась к ним, пройдя сквозь запертую кованую калитку, легким касанием сбив ледяную полуночную росу с хризантем, вольно растущих у тропы, и предстала на крыльце дома, который помнил меня, будучи не в силах постучать в дверь своей бесплотной рукой.

Я просочилась вовнутрь вместе с леденящим сквозняком – воющим, будоражащим, печальным. В холе погасла керосиновая лампа, погасли свечи, ночи напролет озаряющие мой маленький портрет, который мать обвила черной лентой и поставила на круглом дубовом столе.

Скорбела ли она от чистого сердца? Нет, скорее траур в моей семье был данью приличиям, которые меня никогда не заботили.

Очень осторожно я поднялась поскрипывающей лестницей на второй этаж и вошла сквозь стену в свою комнату – вернее, комнату той меланхолической девушки, которой была когда-то. Все мои вещи лежали нетронутыми, покрываясь слоем пыли, я прикоснулась к оставленной на столе раскрытой книге, и хоровод пылинок взмыл в воздух, заискрился, затанцевал в лунном свете.

Теперь мне захотелось прояснить для себя еще одну тайну. В углу стояло большое зеркало, загнанное в раму, щедро украшенную резьбой. Я приблизилась к нему и посмела взглянуть в темную гладь. Меня не было. Я оказалась плодом собственного воображения, эфемерной потусторонней сущностью.

«Значит, меня никто не увидит…»

Я отступила назад. На меня опять нахлынула волной загробная пустота, не имеющая нужного слова для обозначения в языке живых, но наиболее напоминающая стократ усиленную депрессию.

Я тщетно попыталась уткнуться лицом в прозрачные ладони, расплакаться призрачными слезами, смежить стеклянные веки над остекленевшими глазами.

Сквозь меня прошел лунный луч. Он звенел мириадами ледяных колокольчиков, поющих о скитаниях в ночи. Я, все еще не в силах прервать горькие стенания, случайно скользнула взглядом по злополучному зеркалу, и застыла от изумления. У меня появилось отражение – или, по крайней мере, его подобие. Сияние луны, мистической жемчужины незыблемой ночи, еле заметно обозначило мой силуэт, который волновался, подобно воде, от наименьшего движения.

Я закружилась, пародируя давно забытые вальсы – мое отражение повторило все вслед. Покинула пределы лунного света – оно исчезло, вернулась – оно появилось вновь.

«Я есть» – пульсировала единственная мысль в моем сознании. – «Конечно же я есть. Страдаю – значит, существую»

Так продолжалось довольно долго: я спала вечным сном, и это было блаженством; пробуждалась по воле неведомых сил – и ощущала пустоту. Никаких чувств кроме либо покоя, либо разносортной печали.

В то же время я знала, что могу воспринимать чувства людей, находящихся поблизости. Они поглощали, обрушиваясь на меня волной, неимоверно сильной и мощной. Было в этом что-то извращенное, но и прекрасное одновременно. Больше всего мне нравилось, когда люди испытывали страх. Он приятно будоражил, разливаясь по моему эфемерному телу, он был восхитителен, он был сладок. Чужие чувства наполняли меня смыслом, которого у меня самой никогда не было.

Я скиталась по городу ночи напролет. Сотни раз я возвращалась в свой дом и сидела в окружении знакомых вещей, пока могила не забирала меня обратно. Вещи эти были пыльными, состарившимися на много десятилетий, хотя прошло не больше года. Время я отмеряла по людям. Моей сестре исполнилось пять. Она просыпалась посреди ночи и плакала, когда я находилась рядом, хотя не видела меня. Куда бы я не шла, скорбь и ужас, ужас перед смертью следовали за мной темным шлейфом. Живые ощущали меня, как и я их.

Вместе с порывами ледяного ветра я летала над фонарями и крышами. В зловещую полночь дергала за веревку церковный колокол, раз за разом в мельчайших подробностях повторяла свой прыжок с моста в темные речные воды. Однажды я проникла сквозь кирпичную кладку в костел Святого Антония и сумела сымпровизировать на органе какую-то мелодию, отчего священник побледнел и горячо перекрестился.

Обычно, уже достаточно вкусив чужого страха, я отправлялась назад на кладбище. Все-таки моя меланхолия была сильнее, чем пустота и жажда ее заполнения. Она была моей сутью, потому что даже смерть не зачеркнула ее и, возможно, благодаря ей я и обрела плачевное положение неприкаянной души. Меланхолия была виновницей моего самоубийства, она же связывала меня с миром живых – единственная черта, которую я сохранила в себе по ту сторону жизни.