Алекс Май - Заблудшие дети Perestroiki. История первой любви

Самое обидное заключалось в том, что из-за этого мелкого воришки пострадали и мы, ведь наши паспорта остались в Мурманске… Кто мы? Студенты? Нет… мы… мы… Саша и Таня, мы… Хлип. Хлип-хлип.

Предъявите документы, Саша и Таня.

Догадываетесь, что было дальше? Нас отвели в отделение, доблестные милиционеры, выпытав телефонные номера, позвонили родителям, те несказанно обрадовались и пообещали прилететь в Питер первым же рейсом.

Подвела нас погода. Летная…

Потом – славный скандал. Целое Скандалище!

Мамы нервно кричали, пытаясь выяснить, кто на кого дурнее влияет – я на Таню или Таня на меня. Мы же стойко, как взятые в плен партизаны, молчали, хотя и знали правильный ответ – никто ни на кого не влиял, а если и влиял, то только в лучшую сторону… Да вот как им это объяснить?

Чувствуя себя опасными преступниками, угрюмые, под конвоем, вернулись глубокой ночью в Мурманск.

Насыщенный морозом, по уши утопший в сугробах Мурманск разительно отличался от сырого, с подтаявшими проплешинами Питера. Да, за время нашего отсутствия навалило целые горы снега, который теперь если и растает, то только в середине мая, а то и позже…

На входе в аэровокзал увидел отца.

Батя, с возвращением! Загорелый, как Крокодил Данди, отец обнял, обхватил своими ручищами меня и Таню, отчего на душе сразу полегчало… Я понял, что у нас есть союзник.

И все же…

Как мы ни противились, как ни умоляли, но нас разлучили. Часов на двенадцать, не более, но мысли об этих часах мгновенно обросли серым мхом вечности. Сердцу стало душно, нехорошо, словно грудь заковали в тесные, не по размеру маленькие латы.

Перед тем как сесть в такси, мы долго и демонстративно целовались, желая показать родителям, что отныне они могут делать, что угодно, хоть через речку прыгать, но мы… Не сильно мы, в общем, обращаем на них внимание. А целоваться можем часами…

Две машины неслись вьюжной ночью, соблюдая приличную дистанцию.

В той, что ехала первой, сидела Таня с родителями. Когда «Волга», в которой находился я со своими, свернула направо, а Танина поехала прямо, по Кольскому проспекту… Тогда мою голову избрали для размножения делением или почкованием жуткие мысли – мы больше никогда не увидимся, я больше не буду целовать ее губы и длинные ноги, обтянутые купленными в районе «Гостинки» чулками… Все в таком вот мрачном духе. Чушь, конечно, но она чушь не давала покоя, доводила до умопомрачения, и я очень пытался, но никак не получалось свернуть ее скользкую шею…

Приехали домой, сели ужинать, после чего отец попросил маму оставить нас наедине и налил в бокальчики виски…

Бульк, бульк.

– Будешь? – осторожно спросил он.

– Буду, чего спрашиваешь?

– За встречу…

Выпили.

Он удивленно разглядывал меня, будто это не я – его сын, а кто-то другой, чужой и незнакомый.

Ну что? Разглядел? Узнал?

– Всего полгода прошло, а ты так вырос. Девушек воруешь, водку пьешь. Всего полгода… – произнес отец и закурил.

– Всего? Всего полгода? Что поделаешь… – нервным, неожиданно задрожавшим голосом ответил я. – Такая вот судьба у детей моряков. В год вижу отца два-три месяца. Зато расту быстро и незаметно. Как трава…

Стоп. Так нельзя. Неправильно это. Он-то в чем виноват? Разве в том, что в молодости не ту профессию выбрал. Типичный морской волк с вечным загаром. И вечные, как и этот золотистый загар, скандалы с матерью, которую всю жизнь, сколько себя помню, не устраивала такая семейная жизнь. «Я всю жизнь одна с ребенком! – кричала она. – А тебя ничего, кроме моря, не интересует!» Впрочем, до развода дело не доходило, поскольку любили они друг друга по-своему, по-мурмански, если хотите.

В Мурманске почти все семьи такие, ненормальные… В жертву Нептуну принесенные.

Да и Таня моя из такой же семьи. Наши отцы когда-то ходили по морям на одном судне, вот откуда дружба велась.

Детям моряков завидовали, а зря… Слишком дорого платили мы за вызывающие зависть японские магнитофоны, заграничные шмотки и мои любимые пластинки. Слова «йогурт» никто не знал, ароматную, тающую на языке вкуснятину из пластиковых стаканчиков называли по-простому – кефиром. Потом стаканчики мылись и использовались в качестве посуды на пикниках. А жвачка! Почему сейчас, когда страна завалена всем, чем только возможно, я не вижу на прилавках резинку сортов «Super Bazooka» и «Adams»? Из «базуки» надувались огромные, во все лицо, ароматные и совсем не липкие пузыри. Я посылал ее другу из Подмосковья – брал розовый кубик, плющил молотком, а потом клал между двумя листами бумаги. Друг отвечал в письме: «Очень вкусная, только бумага к ней прилипла». Лет по семь нам тогда было. Отгламуренная ныне Москва казалась безвкусно одетым колхозом. А еще остались в памяти наборы французских духов, которые так любила мама. Длинная узенькая коробочка красного бархата. Откроешь, а оттуда вьется тонкий неземной аромат. Внутри – штук десять маленьких флакончиков разной формы и картинка с видами ночного Парижа на оборотной стороне крышки.