Андрей Хорошавин - Четыре страшных повести. Сборник

Он снова опустил голову и сжал губы.

Нет. Отступают только они. Он же бежит. Бежит в страхе, перед этой громадиной, как гном, который понял, что по ошибке попал в жилище великана и разбудил его. Он спасается от того необъятного и непостижимого, что раньше казалось простым и доступным, но вдруг, потревоженное, поднялось необозримой, не возможной для постижения, непреодолимой сущностью. И только теперь в сравнении с ней он понял, насколько мал и тщедушен он сам, возомнивший себя всемогущим, считавший себя властителем мира. Как ничтожно мелко и никчёмно мало всё то, что он делал, что совсем недавно считал великими свершениями. Он думал, что потрясает землю, а на самом деле не смог раскачать даже ветку.

Он понял это слишком поздно.

Он уезжает и не видит глаза солдат, впивающихся взглядами в зашторенные окна его саней. Глаза тех, кого он привёл сюда и бросил погибать, среди жестокой русской зимы. Он не слышит проклятий, несущихся ему вслед.

Он – их побеждённый император.

Меня зовут Жирар де Мён. Мне шестьдесят восемь лет. До сих пор я крепко сижу в седле и люблю свою милую Элен. Наши дети выросли. Они подарили нам много внуков, и мы часто принимаем их у себя, в нашем старом поместье. В такие моменты счастье переполняет наши с Элен сердца, и мы готовы на всё ради этих маленьких эгоистов. Но речь сейчас пойдёт не о них.

То, о чём я хочу рассказать, случилось очень давно, когда мы с Элен были ещё молоды. Прошло почти сорок лет, а я до сих пор не могу вспоминать о произошедших тогда событиях без содрогания и трепета. Мы с Элен никогда не говорим об этом, но я знаю – она испытывает те же чувства, что и я.

Большинство участников этих событий давно уже покинули наш мир. Остались только мы, с моей милой Элен да Жиль, мой верный и преданный слуга. Сейчас ему чуть больше сорока. Из проворного и отважного мальчишки он превратился в тучного мужчину, отца большого семейства. Он любит поесть и выпить вина, и я частенько встречаю его в трактире в компании таких же, как и он завсегдатаев и гуляк. Но в каком бы состоянии ни был, Жиль никогда, ни единым словом не обмолвится о том, что произошло с нами всеми тогда, в дни нашей далёкой молодости.

Я не знаю, когда придёт мой час, и я успокоюсь на веки. По тому спешу сейчас же поведать обо всём, что произошло с нами тогда. Может быть, это неуверенность и сомнения в собственной правоте гложут меня, или вина за содеянное до сих пор тревожит моё сердце? – я не знаю. Но, так это или нет, я не хочу, что бы история, рассказанная мной, выглядела, как исповедь. Нет. Я не жалею ни о чём, и не считаю себя обязанным оправдываться за всё, что сделал тогда, ибо я действовал под давлением обстоятельств. Прав я был или нет – судить не мне.

И так, с вашего позволения я начну.

Мы были молоды и сердца наши пылали отвагой. Ветер свободы бил в наши лица, горячил наши сердца и развевал наши волосы. Мы летели навстречу славе на взмыленных конях с криками: «Да здравствует свобода и республика! Да здравствует революция! Слава императору!». Мы были солдатами великой и непобедимой армии. Мы славили императора и несли эту славу на кончиках наших сабель и штыков. Мы освободили Европу от гнёта монархии и были счастливы этим. Мы несли свободу.

Я был тогда храбрым драгуном его императорского величества Наполеон Бонапарта Первого.

Но русский поход оказался для нас, тем самым ведром холодной воды, который отрезвляет опьяневшего от нахлынувшего, вдруг, чувства свободы гуляку. Здесь мы познали позор поражения. Император бросил нас и бежал в Париж, а мы, вынужденные пробиваться с боями к Березине, умирали от голода и стужи среди заснеженных полей России. Не многие тогда вернулись домой, а на мою долю выпало познать позор и унижения плена.

Три долгих года я прожил в имении русского графа, и от смерти меня спасло лишь то, что граф был большим поклонником Наполеона. Я учил его сына французскому и фехтованию на саблях. Я жил среди них и многое понял. Граф оказался столь благородным человеком, что отпустил меня, как только всё утихло. Он снабдил меня всем, что было нужно в дороге, и проводил с богом.

Утром шестнадцатого июля тысяча восемьсот пятнадцатого года, миновав Шампань, я въехал в Париж.

Подрагивая кожей на крупе, серая в яблоках кобыла шла подо мной умеренной рысью. С левого бока позвякивала сабля. За широким поясом затаились пистолеты. На мне был серый дорожный сюртук, белые лосины, треуголка и кожаные до колен сапоги, на толстой подошве. Я крепко сидел в седле и уверенно правил лошадью, сжимая узду узловатыми коричневыми от загара пальцами.