Чайна Мьевиль - Лега жжёт

Я рыгаю – у моей отрыжки привкус олова и краски, скорее всего, свинцовой. Адам бросает на меня полный отвращения взгляд. Вообще-то теперь он мне симпатизирует, я знаю, но в первый день, когда он только пришел сюда на работу, я слышал, как он спрашивал у начальства, почему меня до сих пор не уволили.

Начальство – оно, конечно, тут всему голова, но только не мне. Представляю, как их перекосило, когда он задал им этот вопрос: власть-то свою показать хочется, но со мной они вроде как не при делах. Если парнишке хватит времени – что вряд ли, на этой работе люди обычно надолго не задерживаются, – он поймет то, что известно всем здешним старожилам: я просто есть, и все тут. В смысле, был здесь всегда. Когда они зелеными новичками пришли на эту почту, я уже был древним, как мир, и нисколько не изменился с тех пор: все так же люблю пошарить в хранилище корреспонденции, не нашедшей адресатов, а эпическое ворчание моего кишечника предупреждает о моем появлении за несколько секунд до того, как я выйду из-за угла. Правда, есть и то, чего они не знают: вся моя работа с журналом и прочими документами просто курам на смех. К тому же, за давностью лет, никто уже не помнит, кто тут мой непосредственный начальник и имеет полное право дать мне пинка, если вдруг надоест меня терпеть. Так что на меня просто махнули рукой.

Никто ведь не ждет от стражей лондонского Тауэра, что они начнут прогонять оттуда воронов, верно? Я – такая же институция, как эти вороны, а институции на пенсию не уходят.

Нет, они, конечно, ушли бы, если бы могли. Больше того, умчались бы, не помня себя от счастья, и ни разу не оглянулись бы. Но два фрагмента еще не найдены, они еще лежат где-то здесь, в конвертах. Уйти без них? Тогда я проиграю, ведь в самой сердцевине уже завелся большой червь, он движется, и движется быстро. Значит, надо закончить начатое. А для этого мне нужна почта.

Я достаю свой последний платок с монограммой и протираю им лезвие моего ножа для писем: что-то розовое и липучее пристало к нему. Я стараюсь держать его в чистоте: он не такой броский, как некоторые другие ножи, зато отменного качества; кроме того, он у меня давно, а в отделе мертвых писем попадается на удивление много всякого дерьма.

Мои поиски продолжаются уже не одну сотню лет. Где и какое только барахло я не перебирал, за кого только не выдавал себя, но работенки хуже этой мне пробовать не доводилось. Эх, вот были же времена: дойдет, бывало, до меня какой-нибудь слух, я сразу хоп на коня и еду – то с драконом сражаться, то основание башни сотрясать. Разок-другой удалось даже добыть таким путем пару своих фрагментов. Но были, конечно, и другие годы, бестолковые, когда я лишь обсасывал драгоценные крохи того, чем был когда-то, шел по давно простывшему следу и охотился за бесполезными артефактами. А между тем мир вокруг меня вертелся и прихорашивался, и наконец превратился в эдакое гламурное золоченое яблочко с прогнившей середкой, из которой мне еще предстоит выцарапать последние кусочки себя.

Долгая это история. Цепочка информаторов, проклятие, висящее над головой, словно меч, и то, что я поначалу счел за чистую глупость, – обещание, что если я проглочу некую вещичку, вытащенную мной из смятого конверта, который я самолично украду с полки в доме, где хранятся потери, то эта проглоченная вещичка распустится во мне моей сугубой сущностью и заново пропитает меня всего от кишечника до кончиков ногтей – так вот, эта чушь оказалась самой что ни на есть чистой правдой. А все остальные мои поиски так и остались безадресными, бесполезными и ни к чему не привели.

С тех пор как начался этот жуткий почтовый квест, я все жую и жую заблудившиеся письма, из года в год и из десятилетия в десятилетие надеясь, что вот-вот мои зубы вопьются в то, что было украдено у меня так давно.

Никаких внешних проявлений у этих вещей нет. Единственный способ проверить, они это или не они, – съесть их. Стоматология, в общем и целом достигшая феноменальных успехов в сравнении с тем, какова она была при моем начале, теперь находится в ведении Национальной Службы Здоровья, так что мои зубы сточились уже до пеньков. Я ел сонеты и коллекционные марки, порнографические снимки, сделанные на «полароид», и политические памфлеты. Я изжевал целый сборник иллюминированных средневековых рукописей, где каждая иллюстрация перевирала какое-нибудь историческое событие: я-то знаю, ведь я сам был их свидетелем. Я грыз комиксы. Однажды, подозревая, что она с удовольствием заставила бы меня есть носки, я проглотил пару женских шерстяных чулок с рисунком из часиков – чуть не подавился.