Дмитрий Чарков - Белый конверт для Люцеры

– Бориска – ваш кровный родственник – рядом с дедом сейчас. Говорит, что Кузьмич молодцом. А Лиза из Питера пусть уезжает, неспокойно тут… О чем это он? Это брат же ваш?

Иван, ошарашенный, слушал Сергея. И ответил:

– Да, брат – Борис. Он погиб. Сестра наша младшая – Елизавета – сейчас живёт здесь, в питерской квартире брата.

– У вас с ним очень тесная ментальная связь. Предполагаю, что вы могли на расстоянии даже коммуницировать. Было такое?

– Гм… – замялся Иван, – как бы это сказать…

– Вам были видения? – помог Рапс.

– Думаю, так это и называется. Я не… того… не с изменённым сознанием?

– А я?

– Вроде нормальный.

– Да ладно…

Оба рассмеялись.

– Это меня и смущало, – признался Иван.

– Но пришли вы не за этим: к своим необычным способностям-то вы уже привыкли.

Иван посмотрел Рапсу прямо в глаза и спокойно ответил:

– Нет, не за этим.

Беловоденко протянул Ивану небольшой бесформенный камушек со словами:

– Это аметист. Подержите его некоторое время в руке, пожалуйста. Вы можете кое-что припомнить, что, как вам всё это время казалось, никогда и не случалось вовсе.

Иван задумчиво взял протянутый предмет. Это был необработанный кристалл, мутный довольно-таки, неоднородного цвета: местами сиреневый, с прожилками, а с одной стороны даже тёмно-фиолетовый – словно впитавший в эту часть себя некий сгусток истории развития мироздания. Он непроизвольно поднял его к глазам и посмотрел сквозь него на свет, как когда-то в детстве, мальчишкой, рассматривал солнце сквозь толстое зелёное бутылочное стёклышко…

3

Апрель 1992

С кладбища возвращались хмурые. Весенняя слякоть и бездорожье погоста не прибавляли людям шагу: все были по колено в грязи, а кто махнул лишнего ещё до поминального обеда, так и вовсе сидел задницей в холодной жиже, призывая добросердечных знакомых вызволить его из свалившегося на беду конфуза. И такие, конечно, находились – помогали. Чай, не за границей же.

Бориса из армии на похороны деда не отпустили. Иван в какой-то миг, закрыв глаза, словно увидел его воочию: стоит в карауле с автоматом, укрывшись под «грибком» от моросящего мелкого дождя, всматривается куда-то вдаль мимо закрытых боксов охраняемой спецтехники; грустный, толком не спавший почти сутки в наряде. Накануне Иван разговаривал с ним по телефону из почтового отделения – но связь с Комсомольском-на-Амуре была до того поганой, что лучше бы и не звонил вовсе: только расстроил парня ещё больше, после высланной телеграммы о смерти деда.

А той же ночью к нему пришёл Кузьмич. Иван не употреблял алкоголь после похорон – не шло, когда на душе тяжесть, поэтому пенять на пьяные галлюцинации не приходилось. Дед стоял в двух метрах от его кровати, опустив вдоль тела руки – как-то неестественно даже. В комнате ощущалась неестественная прохлада. Иван знал о его присутствии ещё до того, как резко открыл глаза и пробормотал спросонья:

– Дед, ты чего без бандажа-то? Опять свалишься.

Но тот лишь молча покачал головой и растворился в полумраке комнаты. Прохладу унёс собой.

На седьмую ночь он явился снова. Теперь Иван мог его разглядеть получше: дед стоял в своём заношенном пиджаке, широких брюках с подтяжками, в старых домашних тапках на босу ногу.

– А чего новое-то не одел, дед? Мы ж тебе такой костюм прикупили! И рубашка белая…А ты, глянь – в пиджаке и тапках!

На этот раз Кузьмич приблизился к внуку – настолько, что Иван кожей почувствовал смертельно-могильный холод и различил белесо-голубые зрачки покойника под седыми мохнатыми бровями и шевелящиеся губы. Звука, однако, никакого не было. Но Иван точно был уверен, что ему сказал дедуля: «Ты знаешь. Ты примешь. Это твоё теперь». Вот так – всего три фразы. И в тот момент Иван понимал, о чем говорил дед. Он даже вспомнил тут же одну из их последних встреч, перед смертью Кузьмича, на пасху, когда тот, посмеиваясь, ни с того ни с сего передал ему за столом вместо праздничного кулича ломоть черного хлеба, посыпанного солью, с этими же словами: «Принимай. Твоя доля. Твоя».

О какой доле шла тогда речь, Ивану стало очевидным значительно позднее. Но тогда он лишь усмехнулся в ответ, не став перечить деду: «Моя. Конечно, моя, дед!» И принял.

На девятый день он с утра уже был на могиле, чтобы всё прибрать к поминкам, до прихода родителей – мама с отцом собирались на кладбище ближе к полудню. И ещё издали почувствовал, что что-то не так, а, подойдя, ахнул: на месте земельного надгробия, которое они вдвоём с отцом накидали поверх могилы и сверху аккуратно присыпали влажным песочком и цветами меньше недели назад, зияла дыра. Иван даже сперва подумал – уж не вырыл ли кто гроб ненароком? – но, с опаской заглянув в могилу, обнаружил, что она просто провалилась вниз на добрые полметра. Вместе с цветами. Рядом с соседнего памятника на него с любовью глядели добрые бабушкины глаза…